Прогулки для Константина Петровича — мука, особенно зимой. Мешали очки, стекла потели, покрывались влагой. Но самое ужасное — крики арбатских мальчишек, подстерегавших кутейника за волнистыми сугробами, чтобы забросать снежками да насовать ледышек за шиворот. Арбатских он не переносил, настоящих арбатских, — с Афанасьевских переулков, Староконюшенного, Серебряного, Филипповского и прочих, узких и кривых проемов, прилепившихся к неширокой уродливой улице с магазинчиками, лавками и обжорками, которые еще ютились между новенькими двух- и трехэтажных домами и особняками, укрытыми в глубине палисадников. Самые злыдни жили на Сивцевом Вражке, Бегали они чуть ли не каждый день к Скатерному, на Молчановку, в Ржевский переулок, чтобы сводить счеты с тамошними ребятами. Ножовый, Столовый, Трубниковский, Борисоглебский и Хлебный противостоять арбатским в одиночку не могли. Звали тогда с Поварской и Никитских, мерзляковские прибегали и скарятинские, Проточный, Прямой и Смоленский — дальние — переулки тоже держали сторону против арбатских.
Арбатских презирали за спесь и жестокость, за то, что полиция к ним относилась снисходительнее, ненавидели за высокомерие да еще за то, что в карманах денежки водились. Арбатские — отпрыски торговцев покрупнее, профессорские и офицерские сынки, а многие и дворянчики. Да и те, что из Хлебного, или, допустим, из Ножового, или с Молчановки, тоже не нищие, но нет в них арбатской пустопорожней гордыни: мы, мол, арбатские, а Арбат — сердцевина Москвы!
Детские ощущения все чаще возникали в Константине Петровиче. Обидные холодные ледышки скользили по спине. Жаловаться не хотелось, и ослушаться нельзя. Очки! Проклятые очки в кожаной оправе! Они виноваты в том, что приходится пугаться шалостей, беречься от ударов и даже от невинных дружеских толчков.
А за столом он чувствовал себя уютно, особенно если отец сидел рядом или старший брат Сергей. У Сергея зрение замечательное. Его отослали учиться в кадетский корпус. А Константину Петровичу наверняка уготована духовная карьера, хотя сам отец в прошлом веке — за три года до его окончания — по прошению уволился из духовного звания и определился в университетскую гимназию учителем этимологического французского класса, а позднее начал преподавать российское красноречие. Жизнь без остатка отдал университету и словесности. Но кто бы мог подумать, что сын священника при церкви Святого великомученика Георгия, что на Варварке, Василия Степановича Победоносцева, окончив Заиконоспасскую академию, выходец из довольно известной семьи московского клира, изберет совершенно иную карьеру, чем отец!
Человеческие голоса
Глядя на пустующий Литейный и прислушиваясь к неприятному скрежету конки, Константин Петрович подумал, что судьба отца сыграла какую-то роль и в его судьбе — в отказе от духовного звания и от принятия священнического сана. Отец желал ему другого поприща — литературного, юридического, исторического, но не духовного. Сестра Варвара, старше на семнадцать лет, окончила курс в Московском училище ордена Святой Екатерины и тоже занялась изящной словесностью — переводами, сотрудничая в различных изданиях, самым популярным из которых был «Дамский журнал».
Ниточка тянулась из глубины эпох — из XVIII века. Почтение к книге прививалось Константину Петровичу сызмальства. Да и как иначе, если отец служил библиотекарем, имел степень магистра философии и словесных наук, а в марте 1812 года — накануне наполеоновского вторжения — получил место адъюнкта у Алексея Федоровича Мерзлякова, который через пять лет стал деканом факультета.
Да, ниточка тянулась из глубины… Конечно, Мерзляков отстал и пережил себя, но, ругая всячески романтизм в университетских лекциях, он рыдал, слушая пушкинского «Кавказского пленника». В нем, в этом странном человеке, рожденном в дальнем Пермском крае, таились несовместимые качества: приверженность к теории и правилам соседствовала с проникновенным лиризмом, музыкальностью и страстью к гармонии чисто русской и неподдельно народной. Александр Сергеевич его не больно жаловал, но великий поэт стремительно шел вперед, опережая век, а Мерзляков представлял собой определенное минувшее отечественной культуры. Минувшее Пушкин признавал и уважал, но только как историю. Любопытно, что песенное наследие Мерзлякова, как и Кольцова, и Дельвига, и самого Пушкина, удержалось в народном сознании, превратилось в неотъемлемую часть живого интеллектуального и чувственного богатства России, а то, чему он сам и современники отдавали первейшую честь, заучивалось наизусть, считалось образцовым, приравнивалось к произведениям Ломоносова и помещалось во всех сборниках в течение полувека, давно и прочно забыто. Кто помнит теперь оды «На разрушение Вавилона», «Глас Божий в громе» или «Гимн Непостижимому»? А когда-то оды «Песнь Моисеева по прохождении Чермного моря» и «Песнь Моисея перед кончиной» служили пропуском в университет. Мерзляков начинал с Карамзиным и Дмитриевым, ему покровительствовал Михаил Матвеевич Херасков, учредитель Вольного Благородного пансиона, учительской семинарии и прочих полезных начинаний. Жена Хераскова — поэтесса, дом — хлебосольный центр литературного общества, гости — братья Фонвизины, Майков, Елагин, Державин и молодые — Мерзляков, Карамзин, Дмитриев. Они приветствовали «дней Александровых прекрасное начало». Херасковскую «Россияду» до сих пор вполне не оценили, не поняли и благополучно забыли, а между тем мысли Хераскова нам еще пригодятся. Бросившись в объятия Пушкина, потерявшись в нем и не смея ему противоречить, погрузившись в волны его чарующего языка и сделав этот язык своим, мы отторгли важное и ценное, иногда осмеивая давнее и отрицая за ним культурные качества. Некоторые масонские увлечения Хераскова были чужды Константину Петровичу, но близость отца к университету, куратором которого был Херасков, и к Мерзлякову волновали тем больше, чем старше он становился.
Константин Петрович никогда не видел Мерзлякова, и вряд ли внешность знаменитого профессора понравилась бы простонародностью — толстым и круглым лицом, выпуклыми глазами, грубоватым носом и плотной комплекцией, но значение переводов классических произведений для отечественной словесности он впервые понял, знакомясь с версификациями и трудами Мерзлякова, невзирая на бьющие в уши очевидные звуковые недостатки. До отъезда в Петербург и поступления в Училище правоведения Константин Петрович часто слышал, как девушки на заднем дворе дома в Хлебном переулке затягивали печальными голосами:
Ах, что же ты, голубчик,Не весел сидишьИ нерадостен?
Мелодия повисала в теплом и тревожно-весеннем воздухе, требуя ответа. И ответ слышался после недолгой драматической паузы:
Ах, как мне, голубчику,Веселому быть И радостному!Вчера вечерком яС голубкой сидел, —На голубку глядел,Играл, целовался,Пшеничку клевал;Поутру голубкаУбита лежит,Застреленная,Потерянная!..
Комок подкатывал к горлу, скулы сводило, и хотелось куда-то бежать от невыносимой горючей тоски, сжимавшей трепещущее сердце. Бежать было некуда — кругом погруженные в темноту дома, и это отсутствие возможности выразить состояние в движении, эта необходимость возвратиться в замкнутое пространство, смирить полет души заставляли вслушиваться в печальный речитатив сильнее и глубже, и каждое уловленное слово болью отдавалось в сердце. Оказывается, человеческие голоса так же, как музыкальные инструменты, могут составлять оркестр. Человеческий голос есть не что иное, как инструмент. Открытие поразило Константина Петровича, и взрослым он часто вспоминал в церкви ту минуту, когда истина подняла перед ним плотную завесу и пропустила внутрь себя.
Наслаждение музыкой
Церковное хоровое пение понравилось с первых дней осознанного посещения храма. Одинокий голос почему-то тревожил меньше. Константин Петрович старался разобрать каждое слово, проникнуть в смысл, и это старание привило любовь к человеческому голосу, который легко передавал оттенки чувства. Ему нравилось, когда хор на секунду замолкал и позволял выделиться солисту, а затем вновь вступал и поддерживал одинокий голос, увлекая его на своих мощных крыльях ввысь. Через много лет в церковно-приходских школах пение станет чуть ли не главным предметом. Инспектируя любимое детище, он всегда будет начинать с оценки хора. В православии человеческому голосу отводится важнейшее место. Тончайший инструмент, созданный природой, обладает божественным происхождением. Бог дал способность человеку петь, чтобы выразить прежде остального религиозные ощущения. Голос обходится без посредника, воспроизводя мелодию, в которую вплетена речь. Впрочем, обдуманная страсть к хоровому пению и человеческому голосу без музыкального сопровождения не мешала Константину Петровичу наслаждаться великолепным звучанием самых выдающихся европейских оркестров. Моцарта он слушал в Зальцбурге, Вагнера — в Баройте, Мендельсона в Лондоне…
