Выскочив на Променад, я добежал до открытой эстрады — боялся, что клерк следует за мной по пятам — и там остановился, пыхтя. Оркестр играл: «Будь ты единственной на свете девушкой». Заплатив двадцать пенсов, я взял напрокат шезлонг, но на меня там косились (может, из-за рюкзака и ботинок?), так что я вскочил и пошел дальше по Променаду. А потом остановился на ночлег в отеле «Куинс», суливший безопасность уже одним своим вульгарным убранством.
Лландудно принадлежал к числу городов, где тебя донимают старомодные страхи, связанные с преступлениями на приморских курортах. В голове роились образы душителей и отравителей, чудились вопли за лакированными дверьми и твари, что скребутся за дубовыми стенными панелями. Из темных окон украшенных лепниной домов, стоящих, сомкнув строй, — все это были пансионы — мне так и слышался шепот неверных мужей и жен: совершенно голые, они повторяли с злорадным упоением: «Грех-то какой!» Лландудно во всем был викторианским городом, сохранившимся в идеальном состоянии. Его атмосфера настолько впечатляла, что до меня лишь через несколько дней дошло, что в действительности он ужасно скучен.
Вначале то было модное место морских купаний, а затем — массовый курорт, расположенный на железной дороге. Собственно, таким курортом Лландудно и остался: многочисленные отдыхающие прогуливались по Променаду и под навесами магазинов, сделанными из чугуна и стекла, на Мостин-стрит. Здесь имелись старинный пароход, пришвартованный в начале пирса, («Экскурсии на остров Мэн») и старинные отели, и широкий выбор стародавних развлечений — в «Павильоне» показывали «Матушку Райли»[18], в театре «Астра» давали оперу «Тоска» силами Национального Оперного Театра Уэльса, а в просторных салун-барах йоркширские комики рассказывали стародавние анекдоты. «Мы сейчас проведем чудесненький поп-конкурс», — говорил белозубый комик своим нетрезвым зрителям в пабе близ Долины Счастья. Некому мужчине из зала завязали глаза, после чего отобрали пять девушек и поручили зрителю на ощупь определить, у которой самая красивая попка. Аудитория просто рыдала от смеха, девушки стеснялись — одна вообще ушла со сцены; потом нескольких девушек подменили мужчинами, и человек с завязанными глазами, нагнувшись, под всеобщее фырканье начал ощупывать мужские задницы. Но победительницей объявили девушку. В награду ей вручили бутылку газированного сидра «Помань».
У поручней я подслушал разговор двух старушек, которые любовались бухтой Лландудно. Это были мисс Молтби и мисс Торн из Глоссопа, что близ Манчестера.
— Красивая луна, — сказала мисс Молтби.
— Да, — отозвалась мисс Торн. — Красивая.
— Но сегодня вечером мы не луну видели.
— Нет. Это было солнце.
Мисс Молтби возразила:
— А ты мне сказала, луна.
— Туман все спутал, — пояснила мисс Торн. — Но теперь-то я взяла в толк, что это было солнце.
ГЛЯДЯ В СТОРОНУ МОРЯ
Теперь, видя, как британцы в неудобных позах лежат на пляже, точно дохлые насекомые, или сутулятся за парусиновыми тентами, которые ставят, забивая колышки в песок взятыми напрокат молотками, или подолгу простаивают на утесах, спихивая в море камешки, чтобы закувыркались, я думал: «Они символически покидают страну».
Поездка на море — это был максимум, что они могли себе позволить, не отказывая себе во всем. Для бедняка суррогат поездки за границу — стоять на берегу и смотреть на волны. Достаточно иметь немножко воображения. Наверное — предполагал я — эти люди воображают себя там, на горизонте, где вода смыкается с небом, в открытом море. Большинство курортников прогуливалось по Променаду, повернувшись к суше затылком. Пожалуй, возможность повернуться спиной к Британии — еще одна радость приморского отдыха. Я редко видел, чтобы кто-то стоял к морю спиной (на побережье такая поза была исключением). Почти все смотрели на море, словно в сторону только что покинутой отчизны, и их лица выражали тревогу и надежду.
АНГЛИЯ ОСКОРБЛЕННАЯ
Остальная часть побережья — какой я ее увидел из окна поезда — была плоская и изуродованная. Города были либо маленькие и безысходные — например, Харринггон Партон, либо огромные и страшные, как Уоркинтон, центр сталелитейной промышленности — еще одной прогоревшей индустрии. А Мэрипорт выглядел просто жалко: былой крупный порт, откуда вывозили чугун и уголь, в викторианскую эпоху на тамошних верфях строили огромные парусники. Теперь он забыт. На берегах современной Британии кораблестроение настолько мало развито, что, пожалуй, вообще не существует. Но еще сильнее я дивился, что в этих гаванях и портах почти не видно кораблей; какой-нибудь ржавый сухогруз, потрепанный траулер, несколько пластиковых «тузиков» — вот, в общем-то и все, хотя раньше тут были сотни судов дальнего плавания.
Я смотрел в окно вагона — мне хотелось побольше увидеть. На глаза попадалось кое-что безобразное, но занятное, но вдруг — я и опомниться не успел — железнодорожная колея свернула вглубь суши; мимо замелькали живые изгороди из куманики да вороны на полях силосных культур, маленькие, скученные постройки на фермах и церковные шпили в деревнях поодаль. Мы расстались с испоганенным берегом, и благостная сельская местность взяла свое. До самого Карлайла — одни фермы да зелень: приятно для глаза и чрезвычайно монотонно.
В Карлайле каракули на стенах возглашали: «Кесуикские панки» — этакий гибрид Кольриджа и Вортсворта с Джонни Роттеном. Но этому дивиться как раз не стоило. Молодежь самого безумного вида можно было видеть как раз в красивых старинных провинциальных городах: парни с розовыми волосами, девушки в цветных колготках леопардовой расцветки, камни в носу, татуированные мочки ушей. В малюсеньком Лланелли я заметил свастики и зеленые космы. Такие названия как Тонтон, Экстер или Бристоль отныне ассоциировались у меня только с граффити на стенах; та же картина царила и в благородном Карлайле, над которым возвышался древний замок: укреплений и городских стен здесь было достаточно, чтобы удовлетворить аппетиты самого рьяного вандала. «Революция силой», гласили надписи, «Эксплуатируемые», «Анархия», «Отбросы общества». Может, это поп-группы такие?[19] «Дефекты», «Отвергнутые», «Отщепенцы», «Проклятые», и несколько свеженьких свастик, и «Barmy Army!»[20]. А на древних стенах значилось «Скины рулят!».
Я подозревал, что эти заявления несколько преувеличены, но потратить день на знакомство с ними было небесполезно. Все это заинтриговало меня не меньше, чем банды мотоциклистов, которые вылетали из дубовых рощ или с деревенских боковых дорог, чтобы терроризировать сельских жителей или просто посидеть в каком-нибудь пабе с соломенной крышей, воротя от окружающих свои надменные грязные лица. Когда они отказывались со мной разговаривать, я не принимал это на свой счет. Они ни с кем не говорили. Они были англичане, к тому же деревенские парни, к тому же застенчивые. Они были опасны, лишь собравшись в количестве дюжины; поодиночке же они были довольно милы и, кажется, слегка робели, когда расхаживали по Хай-стрит в своем добром старом Холтуистле в кожаных куртках с надписью «Ангелы ада» или «Проклятые».
Граффити наводили на предположение, что Англия — а возможно, и вся Британия — меняется: становится беднее и озлобленнее. Причем на взморье и в провинциальных городках эту деградацию было легче заметить, чем в мегаполисе. Фразы были призваны шокировать, но Англия практически не поддавалась шоку, и граффити казались всего лишь докукой, метким оскорблением. Собственно, такое впечатление на меня произвела страна в целом; если бы меня попросили описать выражение лица Англии одним-единственным словом, я бы сказал: «оскорбленное».
МИССИС УИНИ, ХОЗЯЙКА ПАНСИОНА
Я почти ожидал, что придется выполнять формальности: проходить таможню, заполнять миграционную карту, ибо Ларн выглядел абсолютно чужеземным, страшно промозглым, погруженным во мрак. Но на пристани не было даже поста охраны: только сходни, ведущие в промокший город. Около часа я бродил по улицам, чувствуя себя Билли Бонсом, а затем позвонил в дверь солидного дома, где в окне белела картонка «Свободные места». По дороге я насчитал еще десять таких же картонок, но в этом доме, как я предчувствовал, комнаты были просторные, а кресла — широкие.
«Только что с парома?». Так спросила миссис Фрейзер Уини, теребя складки своего платья; волосы уложены в пучок на затылке, лицом похожа на тюлененка — надутые губы, мировая скорбь в глазах, шестьдесят пять лет; она сидела под собственной работой — надписью «ВЕЧНО РАДУЙТЕСЬ О ГОСПОДЕ», выполненной путем выжигания по дереву, — и дожидалась, пока в дверь позвонят. «Паром пришел в двадцать один пятнадцать — город осматривали?»
