Хасан был старый евнух, сопровождавший его во всех странствиях. Он был смотрителем гарема. Гарема? Жена и четыре наложницы — вот что осталось от обильно населенного бахчисарайского гарема. Он постепенно уменьшался во время его многих переселений, если можно назвать бегство переселениями.
— Что желает мой молодой повелитель? — спросил Хасан с порога. Он догадывался, чего желает Шахин-Гирей, но ждал, когда хан назовет имена. Его коричневое лицо, изрезанное мелкой сеткой морщин, выражало подобострастие.
— Я повелел растопить баню…
Хасану не нужно было ждать продолжения. Он сказал:
— Ты уже испытал Фатьму и Айшу: они превосходней других свершают обряд твоего омовения.
— Согласен. Так отведи их после того, как баня будет натоплена. И соверши очищение.
— Ты мог бы не говорить этого, мой молодой повелитель. Разве Хасан не умеет угождать тебе?
Согнувшись вдвое, евнух вышел. Прошло больше часа, прежде чем ему доложили, что баня готова.
Это была обычная русская баня, топившаяся, правда, по-белому. Конечно, в ней не было той пышности и комфорта, как в турецких банях. Но зато ее отличал некий уют. Деревянные полы были тщательно выскоблены, полок тоже. На нем лежали распаренные березовые веники. И стоял тот неповторимый дух свежести, возвращавший память о весне, о молодой листве.
Наложницы вскочили, как только он вошел. Их розовые тела благоухали березой.
— Мы ждем тебя, наш желанный владыка, — заговорила Фатьма. — Мы будем услаждать тебя, как ты повелишь.
— Мы будем следовать твоим желаньям, — подхватила Айша, — но они и наши желанья. Мы смешаем все желанья.
— Ложись же, и мы прежде омоем твое сильное и нежное тело.
Они стали намыливать его. Жаркое и влажное тепло исходило от каменки, она с шипением вздыхала, когда Фатьма плескала на накалившиеся булыжники из медного ковша. Затем обе поочередно стали хлестать его вениками. Сначала легонько, потом сильней.
— Повернись же, владыка, и дай нам взглянуть на сокровище мужа. — Фатьма провела горячей рукой по его животу. — О, он готов к любовной битве! — воскликнула она. — Айша, ты видишь? Давай же ублаготворим его. Как прикажешь, прекрасный хан?
— Ты знаешь не хуже меня, — пробормотал он, уже чувствуя нежное касание ее языка.
Они не давали ему подняться, пресекая довольно решительно его слабые попытки. Они давали ему короткую передышку для того, чтобы окатить его теплой водой, настоянной на березовых вениках. Но затем обе принимались ласкать его, лежавшего на спине, то бесцеремонно садясь верхом, то пуская в ход рот и руки.
— Твое мужество не угасает! Слава Аллаху, ты неистощим, наш повелитель! — ободряли его они.
А он совершенно изнемог. И лишь слабые стоны вырывались из его груди. Все это было и сладостно, но и чрезмерно. Наконец он простонал:
— Дайте же мне встать, мучительницы! Я хочу переменить позу.
— Воля твоя, о прекрасный и удивительный, — согласились они и помогли ему подняться. Он было встал, но затем, покачавшись на нетвердых ногах, снова сел на полок.
— Я должен передохнуть. Вы лишили меня всех соков.
— Ты же знаешь: мы вольем в тебя новую силу, — сказала Фатьма. — Так было в прошлый раз: твой зебб поникал, но мы умели его поднять.
— Здесь очень жарко, — пробормотал он. — Я хотел бы выйти.
Они подхватили его под руки и вывели в предбанник. Он был довольно просторен и приспособлен для отдохновения. В кувшине стояло охлажденное питье, на небольшом столике — корзина яблок.
Прежде, в Бахчисарае, он услаждался виноградом, сладчайшим и ароматнейшим, из-за моря привозили апельсины. Гранатовый сок утолял жажду и возбуждал мужество. Здесь всего этого не было, только яблоки.
После жара мыльной здесь казалось прохладней. Он надкусил яблоко, затем выпил то, что русские называли яблочным квасом, и почувствовал прилив сил.
— Накиньте на меня халат, — попросил он. — Пожалуй, мы продолжим у меня в опочивальне. Хасан приведет вас после намаза.
— Захочешь ли ты, повелитель? — усомнилась Айша. — Мы-то всегда рады…
— И хотели бы, чтобы твое желание было бесконечным, и мы ему угождали, — подхватила Фатьма.
— Ты доволен нами, повелитель? — деловито осведомилась Айша.
— Вы умеете все, — только и сказал он. В самом деле, они были искусны в любви, и ему не приходилось приказывать. В отличие от двух других, оставшихся в его гареме благодаря прихотливому случаю. Некогда в нем было двадцать восемь наложниц — тринадцати лет и постарше, до двадцати двух. Слишком юные были пугливы и мало что умели. Конечно, в этом тоже было особое наслаждение. Не раз ему приходилось срывать цветок невинности. То было сладостное насилие, сопровождавшееся криками боли и слезами. Но с возрастом он стал ценить тех, кто все умел и знал; такими были Фатьма и Айша. Они могли быть бесконечны в своих ласках и в своем угождении и, главное, умели возбуждать его мужественность даже тогда, когда он был, казалось, совершенно опустошен.
— Да, идите и будьте готовы, — кивнул он, отпуская их.
В его здешнем заточении, среди жестокой зимы, меж этих бесконечных снегов, что оставалось ему еще, как не близость с его женщинами?! Зимние охоты были ему не по нутру: кони увязали в снегах, соколы отказывались взлетать, да и дичь приходилось слишком долго отыскивать.
Ему предложили устроить медвежью охоту, но он отказался: надо было стынуть на морозе. Раз он свалил лося, но лосятина ни ему, ни его слугам не пришлась по вкусу — показалась слишком жесткой.
Оставались женщины и книги. Библиотека его, доставшаяся от предков, в которой были редчайшие манускрипты, сильно поредела. Виною тому были те же переезды, большей частью походившие на бегство. Оставалась едва ли десятая часть, не самых редких и самых занимательных, размещавшаяся в бывшем чулане.
Шахин-Гирей приказал открыть чулан-библиотеку и стал ленивой рукой перебирать фолианты, которыми были уставлены полки. Все было осмотрено, многое было читано. Но ему хотелось найти нечто такое, что посыпало бы соль на его душевные раны, дабы мог он возвратиться к истокам своих несчастий.
Похоже, нашел. То был список с «Хаб-наме» — «Книги сновидения» знаменитого Вейси, обличителя пороков сатирическим каламом-пером, жившего полтора века назад. Открыв, он тотчас натолкнулся на строчку: «Дела в мире расстроены, и злодеяния насильников достигли предела».
«Как верно, — подумал он. И ощутил легкий укол в сердце. — Но ведь и я был среди этих насильников. И если бы я правил по совести и справедливости, быть может, ханство уцелело бы».
«Для падишахов справедливость и правосудие — источник правильных действий, — прочитал он. — Милосердие и сострадание — основа жизни подданных, а притеснение и жестокость — причина беспорядков среди подданных».
«Простая истина, — думал он, — но я не следовал ей, когда был у власти. Моими ошибками воспользовались русские и обратили их в свою пользу. Но не только русские — соплеменники, родственники из Гиреев. Все норовили воспользоваться моей неопытностью в делах государственных. И вот итог всего — я в Калуге».
Он сжал голову руками и задумался. Может ли человек избежать ошибок? Нет. Он вспомнил изречение одного римского мудреца, вычитанное им в годы пребывания в Венеции: «Эрраре хуманум эст» — «Человечеству свойственно ошибаться». Но если бы у него были мудрые советники, предостерегли бы они его от ошибок?
Советники казались ему, неопытному, мудрыми. У них были седые бороды, которые он принимал за несомненный признак мудрости. Только потом он понял: борода — всего лишь признак принадлежности к мужскому полу. Но было уже поздно.
Он прошелся мыслью по прошлому, ища свои главные ошибки. И понял, что дело было вовсе не в советниках, а более в нем самом. Молодость самоуверенна. Он был самоуверен до предела. Ему казалось, что все, что он говорит и делает, истинно, что он на правильном пути. Каждый собственный шаг казался ему верным. Он почитал верным то, что обратился за покровительством к русским, отвратив лицо от султана. И все дальнейшее…
Оказалось, то была цепь ошибок, становившихся все жестче. Чем далее он уходил в своих ошибках, тем непоправимей становились они. Наконец он и вовсе увяз в них. Калуга — их завершение.
Он снова обратился глазами к рукописи. И вот что прочел:
«Из-за ежегодных чрезвычайных налогов и поборов, вызванных беспрестанным передвижением войск, между райей и войском возникает глубокая, возбуждающая смуту неприязнь, и чем дальше, тем больше языком разбирательства этой враждебной тяжбы становится меч. Из их среды выделяются злодеи, которые уже по природе своей являются разбойниками. Из толп разбойничьих мятежников образуются отряды, и множество злодеев, именующих себя отрядами, собираются под преступными знаменами, поднятыми кем-нибудь из них, помогают и поддерживают друг друга. Сотрясая небо оглушительным шумом барабанов, они развернули знамя восстания. Слуги, которые из поколения в поколение были благожелателями нашего рода, перевелись, пожертвовав ради султана головой и жизнью… И вот уже в течение стольких лет наследственные владения попираются разбойниками…»
