— По рукам вижу. Говори, чего пришел.
— Проигрался, ваша светлость, — с неожиданной откровенностью произнес капитан. — В пух и прах. Нищ, однако…
— Чего ж играл, коли нищ?
— В чаянии выиграть, ваша светлость. Из нужды, стало быть, вылезть. Теперь одно осталось — в петлю али стрелиться.
— Грех да беда на кого не живут, — назидательно произнес Потемкин. — Много ль проиграл?
— Четыреста рублен, — со вздохом отвечал капитан.
— А пьешь-то много ль? — продолжал допытываться Потемкин.
— Как все, ваша светлость?! На многопитие карман не тянет. Пять душ ребятенков не дозволяют особо.
— Это хорошо, что покаялся, — проговорил Потемкин. — Покаяния отверзи ми двери, гласит молитва. Помнишь ли?
— Как не помнить, ваша светлость?! Беспременно помню, каялся уж пред образом Богородицы Казанской.
— Господь грех отпустил, и я отпущу. Коли б солдат обирал — не отпустил бы, то грех великий, суду воинскому подлежащий. Солдат-то не обижаешь?
— Невозможно это, ваша светлость, — с твердостью отвечал капитан.
— Вижу, что невозможно. — Потемкин пробуравил его зрячим глазом. — По мундиру вижу. Ступай к Попову, скажи: я-де велел выдать тебе четыреста рублев на проигрыш да двести на мундир.
Капитан вскочил со стула как напружиненный, лицо его сияло.
— Ах, ваша светлость, благодетель вы наш, век за ваше здравие стану Бога молить…
— Моли Николая Угодника, он мой покровитель, — прервал его Потемкин.
— Дозвольте ручку облобызать, — бормотал растроганный капитан. — Истинно вы наш благодетель.
— Я не дама, руки не дам, — хохотнул Потемкин. — Ступай, ступай да более в игры не играй. Понял? И пей поменее, голова будет здрава.
Капитан пятился и кланялся, отступая задом к двери. Наконец она за ним захлопнулась.
Через минуту в нее просунулась голова Попова.
— Сколь выдать-то?
— А сколько капитан тебе сказал?
— Всего шестьсот.
— Верно сказал, — кивнул Потемкин. — Вот и выдай. Да прикажи готовить мундир да выезд.
Главною заботой Потемкина отныне было шествие ее величества. На всем пространстве от Петербурга до Тавриды кипели надзираемые его единственным зрячим глазом работы. Иначе быть не могло: следовало показать государыне, что он, Потемкин, рачительный управитель некогда пустынных земель, вверенных его управлению, что они оживлены и населены, что там, где паслись сайгаки, теперь пасутся тучные стада, поднялись новые селения и города.
Да, еще много неустройств, ибо нужны были силы Геракловы для того, чтобы оживить пустыни. Он, Потемкин, нашел в себе эти силы. Но он был один. Как ни старался подобрать себе энергичных помощников, это не всегда удавалось. Чиновники были косны, сребролюбивы, деньги, отпущенные на дело, утекали в их карманы, яко вода в песок, подрядчики думали лишь о наживе…
Ныне главной его заботой была новая днепровская столица — Екатеринослав. Он и обосновался в нем в ожидании явления государыни. И теперь надзирал и погонял, не давая никому спуску. Слухи о том, что он, Потемкин, набивает свой карман, были ложны. Он брал на свои нужды ровно столько, сколько было нужно на поддержание привычного образа жизни. Он был вельможа и привык к вельможеству, к роскошеству.
Григорий Александрович не терпел никаких ограничений. И государыня понимала его, ибо тоже не ограничивала себя ни в чем. А Потемкин был и оставался ее любимцем, несмотря ни на что. Ибо при всем при том она видела в нем прежде всего государственного мужа.
Он и был государственный муж при всех своих вельможествованиях, при всех причудах и мыслил широко и по-государственному. Причуды же стали притчею во языцех. По ним его и мерили большею частью, а вовсе не по делам.
Так или иначе, но пустынные пространства оживали под его рукою. Как ожила эта степь, где была заложена новая столица Новороссии — Екатеринослав. Он разлегся на трехстах квадратных верстах, протянувшись вдоль Днепра на двадцать пять верст. Жизнь уже пробивалась на всем этом пространстве покамест еще несильными ростками. Вдоль берега белели домики поселян, куры копались в пыли, на городских выгонах топтался скот.
Дворец Потемкина был все еще недостроен. Но уже поднялись молодые деревца в саду, окружавшем его, отражали солнечные лучи крыши двух оранжерей.
Облачившись в походный мундир зеленого сукна, Потемкин первым делом прошел в оранжереи. Садовник Бауэр торопливо семенил за ним.
Восемь ступенек вниз, вторая дверь, и его охватила прямая нега тропиков. Цвели гранаты и лавры, померанцы и лимоны. Деревца были в силе, и уж кое-где желтыми фонариками светились плоды.
— Созреют ли ананасы, Бауэр? Государыня едет, потчевать ее и министров будем.
— Дюжина непременно созреет, ваша светлость.
— Старайся. Должны мы удивить ее величество.
— Апельсины и лимоны тоже будут к столу государыни, — докладывал садовник. — Худо идут гранаты, но то фрукт капризный и неплодный. Он неба и воздуха требует. А вот финиковые пальмы, как изволите видеть, поднялись под крышу. И уж плоды завязались у некоторых. Однако их долго придется ждать. Прикажите, ваша светлость, завезти сюда еще два улья. Здешних пчел маловато уже.
— Экий сад эдемский, — радовался Потемкин. — Отдохновение средь худой зимы.
— В самом деле благодать, ваша светлость, — поддакнул шедший позади Попов.
— Про ульи слышал? Чтоб непременно вскорости доставили! — распорядился Потемкин. — В чем еще у тебя нужда, Бауэр?
— Лучший помет голубиный, — промямлил садовник, — да где его взять… Для плодоносности почвы здешней.
— Прикажу — достанут, — убежденно пророкотал Потемкин. — Ты не стесняйся, говори, что надобно. Здешнюю красоту питать надо щедро, ничего для нее не жалея.
— Мы и так ублаготворены вашей милостью, — пробормотал садовник, кланяясь.
— Искусник, — сказал Потемкин, когда они с Поповым вышли из оранжереи. — Люблю таких.
На широченных улицах-проспектах полукружьем высились лавки, поднялся гостиный двор. За ним — биржа, судилище.
— Проект университета исполнен ли?
— Старов сделал.
— Строить пора, чего медлят?! Пошли адъютанта за городовым архитектором.
— Известно, чего медлят — рук нету, — отвечал Попов. — Тож с консерваторией. Сарти[24] обижается: обещали вы ему поднять консерваторию по-быстрому, а она еще не зачата.
— Повинюсь перед ним, — согласился Потемкин. — Где взять людей потребных?
— Помещики за дворовых держатся — вцепились. А пришлого народу мало.
— Греков, сербов, молдаван, болгар зазывать надобно.
— Как зазовешь? Они под турком. И так беглого народу оттоль немало.
— Освободим мы их, — убежденно проговорил Потемкин. — Я на то живот свой положу, цель то моей жизни. И Царьград будет наш.
— Близок локоть, да не укусишь, — засмеялся было Попов, но тотчас же осекся, увидев насупленные брови своего патрона.
— Ежели жив буду, в губернаторское кресло Царьграда тебя посажу и крест на Святой Софии воздыму! — С этими словами Потемкин широко перекрестился.
— Да будет так, — поспешно проговорил Попов, стремясь загладить неловкость.
— Будет, будет! — убежденно проговорил Потемкин. — Есть у нас ныне сила, есть и власть. Есть Таврида, отколь до турка близко. Есть Румянцев, Суворов, Кутузов, Спиридонов[25], Ушаков[26], Мордвинов[27], Дерибас[28]. У турок таковых нет. — Потемкин воодушевился, сев на своего любимого конька, зрячий глаз его сверкал, составляя разительный контраст с другим, стеклянным, хранившим вечное и мудрое спокойствие. — Государыня, тебе сие ведомо, равно со мною мыслит. Я ее зажег, — с некоторой гордостью закончил он.
Открытый экипаж поджидал их. На запятках висли дежурные денщики. Поехали.
В разных концах протяженного города копошились строители. Видно было, что задумано широко, с размахом, а осилить трудненько. Площадка кафедрального собора распростерлась чуть ли не на квадратную версту. Потемкин приказал архитектору спроектировать громаду. «На аршинчик выше собора Петра в Риме», — говаривал он. Копали фундамент. Едва ли не сотня землекопов долбила мерзлую землю, забрасывала ее в будуары, и медлительные волы тащились наверх.
— Сколь народу нынче в Новороссии по ревизским сказкам? — поинтересовался Потемкин. — Ты, Базиль, должен ведать.
— Ведаю, ваша светлость, — резво отвечал Попов. — Сосчитано на нынешний год сверх семисот тысяч душ.
— С прибылью, стало быть, — оживился Потемкин. — Однако требуется больше, куда больше. Худо дело подвигается, — сердито бросил он. — Эдак мы и в сто лет город не подымем. Указ надобен губернаторам, дабы присылали бродяг и прочих провинных людей нам сюда. Мы их тут образуем, пригреем, жилье дадим и к делу пристроим. Екатеринослав восславит Екатерину в целом свете. Сей город должен стать в ряд с европейскими столицами, не уступив ни Берлину, ни Парижу…
