Приблизившись на расстояние двух метров, человек в черном остановился и поинтересовался:
— Что здесь происходит?
Тон вопроса вывел десятника из состояния яростного ожидания, и он ответил:
— Этот щенок, когда мы пытались его арестовать, стал сопротивляться.
— Причина ареста? — голосом, не терпящим возражений, спросил незнакомец.
— Вот тот… чужестранец, — десятник указал на лежащего без сознания человека из пустыни. — А вы кто? — переборов страх, подозрительно спросил страж.
— Вам следует прибавлять "дуэн" при обращении ко мне, — сухо бросил человек.
Десятник побледнел: такое обращение могли требовать только магистры его императорского величества и редкие военначальники.
— Я Лайкон дар Вэнс, магистр империи по делам тайного сыска, — представился человек, небрежно доставая свернутый пергамент. — Вот приказ императора о немедленной доставке этого человека, — Лайкон указал на бездыханного капитана, — в столицу Сиел, — он протянул пергамент ошеломленному десятнику.
Тот осторожно взял свиток левой рукой и попросил Маари развернуть. Слова Лайкона в точности соответствовали написанному, а знак императорской власти — черный дракон, пронзенный неестественно огромным двуручным мечом — выжженный на пергаменте из чуть зеленоватой кожи молодого тролля, доказывал подлинность. Не успел стражник осмыслить всю невероятность приказа, как Лайкон достал еще один точно такой же с виду свиток и торжественно произнес:
— А этот молодой человек принят на службу его императорского величества и включен в состав личной гвардии его императорского величества.
На этот раз на Лайкона ошарашено посмотрели уже две пары глаз: к десятнику подключился совершенно изумленный Корни. Десятник дрожащей рукой взял пергамент, печать была, вне всякого сомнения, подлинной.
— Проклятье! — тихо прошептал он, возвращая свитки.
— Что, простите? — с притворной вежливостью поинтересовался магистр.
— Повезло щенку… — пробормотал страж, сдергивая накладки и осматривая левую руку.
Глаза Лайкона полыхнули как-то особенно ярко и презрительно сузились. Десятник уловил взгляд магистра и побледнел. Он вдруг понял, что совершил непростительную ошибку. Десятник плюхнулся на землю и запричитал:
— Простите, дуэн, простите глупого солдата…
— Это тяжкое оскорбление гвардейца его императорского величества, — тихо и холодно сказал Лайкон, отстраняясь от десятника. — За такие оскорбления неминуемо полагается смертная казнь, неминуемо.
— О! Дуэн! Мой разум помутился! Простите, простите!
— Корнуэлс, — обратился магистр к юноше, который уже вложил клинки в ножны и склонился над собакой. — Вы склонны даровать жизнь этому недостойному?
Корни отвлекся и с холодным презрением посмотрел в глаза пресмыкающегося десятника. Что-то запротестовало в его душе:
— Еще минуту назад я снес бы ему голову собственноручно, но безоружного… пусть живет, но если Ларни умрет, то я вернусь… — снисходительность, злоба и холодная ненависть переплетались в голосе юноши.
— Ты чересчур великодушен, Корнуэлс, — покачал головой магистр. — Но это не моя жизнь…
— Делайте с ним, что хотите, мне плевать на эту скотину, — бросил Корни, вновь наклоняясь над собакой.
— Дуэн! Пощадите! — пуще прежнего заголосил десятник.
— Будешь ли ты отрицать, что десять минут назад хотел беспричинно убить этого молодого человека?
— Но…
— Ты отрицаешь? — сурово спросил магистр, нависая над десятником.
— Но он оскорбил меня! — вскрикнул тот, — я ему сказал, что он шпион, а он, не опровергая, еще и оскорбил!
— Будешь ли ты отрицать, что преднамеренно подстрекал его на оскорбления? — и без того суровый голос Лайкона стал совсем жестоким и беспощадным.
— Но…
— Все ясно! — презрительно сказал Лайкон, резко выпрямляясь. В следующее мгновение его клинок со свистом рассек воздух, и голова десятника глухо покатилась по деревянному настилу. В мертвых глазах застыло чувство страха, бездонного, всепожирающего страха за свою жизнь.
На лезвии меча не осталось ни следа, ни единой капли крови. Лайкон лихо вложил его в ножны и повернулся к впечатленному юноше, тот никак не предполагал, что магистр так беспощадно решит дело.
— Клади этого человека на лошадь, а я псом займусь.
Корни с трудом взвалил тело на спину великолепного породистого жеребца и вновь вернулся к собаке. Магистр тем временем исхитрился достать стрелу и сейчас просто держал руку на ране.
— Что с ним? — с беспокойством спросил Корни.
— Ничего, сейчас побежит, — улыбнувшись, ответил Лайкон.
И действительно, через минуту пес, как ни в чем не бывало, вскочил на все четыре лапы, весело лизнул в лицо склонившегося над ним человека и завилял хвостом.
— Пошли скорее, нечего тут задерживаться, — скомандовал магистр, подходя к лошади и беря ее за узды.
Корни тоже поднялся с корточек и поспешил за странным человеком, который мог быть кем угодно, но только не магистром Лайконом дар Вэнсом.
— А куда мы идем? — спросил юноша.
— Сначала отойдем вон к тому леску, — магистр махнул рукой на лес, видневшийся вдали. — А потом я займусь твоей рукой и этим несчастным.
Корни решил подождать с распросами. Судя по всему, этот человек знал, что делать, и у него не было причин не доверять столь неожиданному спасителю.
Разношерстную компанию провожали протрезвевшие взгляды двух солдат, с ужасом вперившихся в черного человека, и остекленевшие слепые глаза десятника, чья голова лежала на дощатом настиле моста. Глаза были мертвы, но хороший некромант смог бы много почерпнуть из них. Ведь глаза — это не только зеркало души, они способны заглянуть в душу другому человеку, но сознание редко воспринимает эту информацию, часто откладывающуюся на более низких уровнях. Правда, хорошего некроманта тут недостаточно, нужен просто выдающийся. Но уж он-то был бы несказанно удивлен, расшифровав этот слой подсознания десятника. Он бы с ужасом отпрянул от отрубленой головы и постарался как можно скорее забыть все, что узнал. А если бы это не удалось, то он забился бы в самый последний тихий уголок и жил там в надежде, что его мысли не распространятся дальше в мир, потому что, если ТОТ узнает…
***
Высокий человек стоял у распахнутого настеж окна. Ветер, весело заигрывая с пурпурной мантией, окаймленной черным, обдувал каменное лицо, в точности такое, какое чеканили на серебряных империалах. Тонкие жестокие губы напряженно вытянулись в линию. Темно-карие, почти черные глаза не находили на чем задержать взгляд, беспокойно метаясь по деревьям, облакам и прохожим.
Строгий черный комзол, расшитый серебром и с серебрянными же пуговицами, перевитый серебром пояс с пряжкой в виде черного дракона, пронзенного огромным двуручным мечом. На голубой, как летнее небо, перевязи болтались ножны, из которых торчала элегантная гарда с большим изумрудом в навершьи. Каре темных коричневых волос перехватил узкий серебрянный ремешок с двумя перекрещенными мечами в центре.
Черный с серебром — цвета императорского дома. Никто не мог сочетать в своей одежде только эти цвета, кроме императора. Магистры носили алые шляпы или плащи, а еще более низкие чины и вовсе не имели права на серебрянные детали в своей одежде.
Император, казалось, кого-то ждал, нетерпеливо шевеля пальцами. Но только это могло выдать его волнение, непоколебимая поза и каменное лицо не выражали никаких эмоций.
Дверь бесшумно отворилась, и в залу шаркающей походкой вошел сгорбленный карлик. Его хищный взгляд отыскал императорскую мантию.
— Ваша светлость, — просипел карлик, низко кланяясь. — Первый маг прибыл.
— Хорошо, Гунли, — после небольшой паузы отозвался император, его голос был чистым и властным. — Пусть войдет.
Гунли вышел, тихо прикрыв дверь. Император вновь повернулся к окну, размышляя над сложившимся положением. Ход мыслей был прерван деликатным покашливанием. Император развернулся и коротким кивком поприветствовал первого мага империи Рэконала.
Для мага, особенно первого, Рэконал имел весьма импозантный вид. Ему можно было дать не более тридцать лет, что, конечно, не соответствовало действительности. Простая с виду серая ряса щегольски сидела на широкоплечем волшебнике. Впрочем, простой она была только с виду, изготовленная с вплетением особых волокон, она могла служить неплохой защитой владельцу, в том числе и от магических атак. На тонкой серебрянной цепочке висел ярко-желтый диск с гравировками особых символов четырех стихий, но он не обладал силой, просто был знаком высокого положения мага. Крепкая шея плавно перетекала в большую, правильной формы, голову. Короткий ежик русых волос, плотно прижатые уши, мягкий нос и пухлые губы производили впечатление этакого силача-добряка, но острые въедливые глаза, от взгляда которых перехватывало дыхание, полностью развеивали это впечатление: бледно-голубые, выцветшие и холодные, они неизгладимо меняли все. Только по глазам можно было понять, что этот человек жесток, безжалостен и умен, тогда как лицо говорило о доброте и участии.
