– Где Блау? Не вижу ее фамилии.
– Да ее в надзорку перевели. Утром Гейтс пришла ее будить, а тут такое… вся постель в крови, лицо в крови, а вены жестянкой вскрыты. Жуть! Противостолбнячный укол вкатили – и прямиком в лифт.
– Странно… Никогда бы не подумала, что эта девчонка настолько больна. Я, глядя на нее, каждый раз думала: вот идет богачка мелкая. Держит себя так, будто мы мизинца ее не стоим. Как будто всё тут ниже ее достоинства, слова через губу переплевывает… ледяным тоном. С жиру бесится, вот и все.
– Кто их разберет – что у них внутри? Врачи говорят, здоровых тут не держат, сеансы проходят чертовски трудно.
– Эта сучка заносчивая никогда в жизни ничем себя не утруждала.
Глава седьмая
В надзорном отделении, лишенном всяких признаков удобства и нормальности, ей было страшно. На голых стульях, словно кол проглотив, торчком восседали женщины; другие валялись и сидели прямо на полу: одни стонали, другие помалкивали, третьи бушевали; медсестры и санитарки здесь были рослые, крепкие, мускулистые. Это место не только страшило, но и приносило успокоение – даже большее, нежели мысль о необратимости нахождения в нем. Глядя в окно, забранное, как маска фехтовальщика, щитком и решеткой, она решила выждать и разобраться, почему в этом пугающем месте все же видится что-то неуловимо хорошее.
Позади нее остановилась какая-то женщина:
– Боязно, а?
– Да.
– Моя фамилия Ли.
– Вы санитарка или кто?
– Вот еще. Психичка, вроде тебя. Да-да, ты – как все тут.
Хрупкая, темноволосая, эта женщина хранила тревожный вид, но смотрела далеко и подмечала чужой страх, а будучи пациенткой, устанавливала прямые и непосредственные контакты, какие и не снились медперсоналу. В ней сквозила храбрость.
Дебора подумала: вот бы отходить ее ремнем. И тут до нее дошло, чем хорошо четвертое отделение: здесь нет лживого притворства, нет нужды подчиняться непостижимым законам Земли. Когда накатит слепота, или обожжет узловатая боль от несуществующей опухоли, или разверзнется Жерло, никто не скажет: «Что подумают люди!», или «Веди себя прилично», или «Не суетись!».
На соседней койке лежала тайная первая жена Эдуарда VIII, отрекшегося от престола короля Англии, сосланная сюда (в Оплот разврата) врагами Восьмого Экс-Монарха. Когда медсестра заперла личные вещи Деборы в стенной шкаф, эта больная (сидя в кровати, она обсуждала свою стратегию с невидимым премьер-министром) встала и с сочувственным видом подошла к Деборе.
– Для этой обители зла ты слишком юная, дитя мое. И не иначе как девственница. Меня здесь обесчестили в первую же ночь и терзают до сих пор. – И она вернулась к прерванному обсуждению.
– Где же я буду встречаться с вами наедине? – крикнула Дебора Лактамеону и прочим.
«Было бы желание, а место найдется, – эхом ответил Ир. – Мы не станем теснить или выталкивать гостей этой нетайной несупруги отрекшегося короля Англии!» Ир звенел от смеха, но Жерло было совсем близко.
– Под конвоем? – спросила врач, недоуменно глядя на санитарку.
– Она же теперь наверху, в четвертом отделении, – ровно ответила санитарка и заняла свой пост у дверей обычного с виду, цивилизованного кабинета-капкана.
– А что случилось?
На лице Деборы под маской язвительности врач разглядела потерянность и страх. Дебора села и скрючилась, пряча уязвимый живот и нижнюю часть тела, где чутко дремала опухоль.
– Мне пришлось это сделать, вот и все. Я слегка расцарапала руку, вот и все.
Врач пристально смотрела на нее и ждала сигнала, насколько глубоко можно копнуть.
– Покажи, – сказала она. – Покажи руку.
Сгорая со стыда, Дебора закатала рукав.
– Ничего себе! – с забавным акцентом, но непринужденно воскликнула доктор. – Шрам останется – будь здоров!
– Все мои партнеры по танцам будут содрогаться от его вида.
– Не исключаю, что ты еще будешь бегать на танцы, что твоя жизнь в большом мире продолжится. Но сейчас ты понимаешь, правда ведь, что у тебя большие неприятности? Расскажи мне, только честно, что подтолкнуло тебя к такому поступку.
Дебора не уловила ни ужаса, ни насмешки, ни одной из сотни чуждых реакций, какие всегда возникали у окружающих при соприкосновении с ее трудностями. Доктор вела стопроцентно серьезную беседу. И Дебора принялась рассказывать ей про Ир.
Одно время – сейчас даже странно об этом вспоминать – ирские боги были ей добрыми союзниками, тайными, царственными компаньонами в ее одиночестве. В летнем лагере, где все ее ненавидели, в школе, где из-за своих странностей она с годами все более отдалялась от остальных. И по мере того, как углублялось одиночество, Ир для нее ширился. Боги сохраняли веселость, эти золотые персонажи, с которыми она встречалась негласно, как с ангелами-хранителями. Но что-то изменилось, и Ир, прежде средоточие красоты и заступничества, превратился в источник страха и боли. Мало-помалу Дебора научилась смягчать его и утихомиривать, разворачиваться от его имперской яркости и утешительности к тюрьме самых темных его углов. В пиковые дни календаря она возносилась к высотам божественно-царственной элиты, а в дни рекордного минимума оказывалась униженной и несчастной. А теперь ей приходилось еще сносить головокружительные перемены между мирами, терпеть ненависть ирского мира, звучавшую в протяжной ругани Синклита, подчиняться и прислуживать Цензору, отвечавшему за то, чтобы тайные семена ирского мира не унесло на Землю, где из них расцветет безумие, при виде которого в ужасе отшатнется мир земной. Цензор сделался тираном обоих миров. Некогда ее заступник, он ополчился против нее. Не что иное, как сама его жестокость стала в ее понимании доказательством реальности Ира, уподобившегося миру земному с его лживыми обещаниями, с его преимуществами и привилегиями, в конечном счете сводившимися к злобе и мукам. Безмятежность обернулась нуждой, нужда – принуждением, принуждение – повсеместной тиранией.
– Там есть собственный язык? – уточнила доктор, вспоминая заманчивые слова и наступающую после них отрешенность.
– Да, – подтвердила Дебора. – Язык – секретный, но я иногда прибегаю к заградительному языку, с виду напоминающему латынь: это на самом деле ширма, обманка.
– А почему нельзя все время пускать в ход настоящий язык?
– Да это же все равно что подзаряжать светлячка вспышками молний.
Вопрос прозвучал столь нелепо, что Дебора посмеялась.
– Тем не менее английским ты владеешь мастерски.
– Английский нужен для земного мира, чтобы испытывать разочарование и вызывать к себе ненависть. А ирский – чтобы высказывать то, что необходимо высказать.
– А картинки ты рисуешь на каком языке… то есть для размышлений тебе служит английский или эрский?
– Ирский.
– Прошу прощения, – сказала доктор. – Наверное, мне просто немного завидно, что у тебя есть собственный язык для общения с собой, но не с нами, простыми смертными.
– Для магии я пользуюсь обоими языками, – сказала Дебора; она не упустила из виду ни докторскую угрозу, ни притязания на общение.
– Наше время истекло, – мягко объявила доктор. – Молодец, что рассказала мне про свой тайный мир. Передай этим богам, и Синклиту, и Цензору, что им меня не запугать и что помешать нашей с тобой работе они бессильны.
Первая тайна приоткрылась, но далек еще был тот день, когда Дебора и санитарка прошли сквозь нее в больницу. Ни молнии, ни рыка из Ира. За ней заперлась последняя дверь палаты, и началась раздача обеда. Медсестры в отделении сменились, и новенькая принялась раздавать алюминиевые ложки вместо деревянных. Двух не хватило. Поиски нагнетались, и Дорис, новенькая больная, засмеялась.
– Тихо! А ну, тихо, все!
Для Деборы этот окрик стал до поры до времени последними отчетливыми английскими словами; время свернулось в складку.
Заведующий четвертым отделением спрашивал: «Что ты сейчас испытываешь?» – и Деборе стоило огромных усилий отвечать, поэтому она руками изобразила качку. Она почти ничего не видела.
– Вид у тебя испуганный, – отметил он.
Качка тоже зашумела. Через некоторое время сквозь нее вновь пробился голос:
– Тебе известно, что такое холодное обертывание? Я скажу, чтобы приготовили. Поначалу слегка неуютно, зато потом успокоишься. Не волнуйся, больно не будет.
Остерегайся этих слов… это все те же слова. За ними следует обман, а там и… Толчок опухоли заставил ее скорчиться на полу. Жилка ужаса лопнула, и наступила тьма, неподвластная даже Иру.
Через некоторое время сознание вернулось, но притупленное. Дебора почувствовала, что лежит голышом на койке, на влажной ледяной простыне. Другая такая же простыня была наброшена сверху и туго затянута. Все те же ограничения, стяжки, удушение, вдавливание в койку. Окончания того, что с ней творили, Дебора не дождалась…
Немного позже Дебора вышла из Жерла, и все ее ощущения были прозрачны, как утро. Все еще туго запеленутая, она согрела простыни жаром своего тела, и они достигли температуры ее сил. Вся душевная боль, вся борьба ушла на то, чтобы согреть этот кокон; от жары она ослабела. Дебора слегка повернула голову набок и в изнеможении застыла. Другие части тела не двигались.
