Писал, рвал страницы в клочья. Сжигал. «Пустая затея, — подсказывал инстинкт самосохранения, — доберётся послание до Томска, но первый чин из почтовского ведомства, увидев на конверте страшный адрес: „Москва. Кремль. Товарищу Сталину“, не отправит письмо, передаст его куда следует. Органы бдят. Органы оценят смелость перехватчика послания».
Терзался боязнью за отца, угодившего под раскулацкий молот. За себя не переживал: юношеского пыла было достаточно — пережгёт любые сокрушительные мысли.
Вспыхнула фраза из «Дневника писателя»: «Весь мир будет залит кровью…» Пока заливается кровушкой Россия, первая хлебнувшая горького пойла Интернационала.
В университетских аудиториях студент-правдоискатель не мог спокойно смотреть на портреты главного подстрекателя, оглушившего мир грузным «Капиталом». Карл Маркс с его неопрятной бороденью вызывающе смотрел на студенческую аудиторию, будто похохатывал: «Ну что, отпрыски революции, дождались весёленького часа… История будет пересчитывать вам рёбра не одно десятилетие…»
Тюремную Харю поставили подручным к главному сокрушителю зубов и рёбер. Всё до мелочей рассчитал уголовник со второй кличкой Кувалда.
Терять нечего: один хрен подведут под пулю… Разминулся с волей… Разминётся с жизнью… А вдруг… над башкой просиял затейный луч, обогрел душонку. Учуял большим шишковатым носом: будет замечен в комендатуре, пригодится Ярзоне. На нём висело два убийства. Органы знали об одном, вызывающем: полоснул заточкой буфетчика в ресторане.
Без дрожи налил коньяка, бросив дольку лимона. Медленно выцедил содержимое, шарахнул хрусталь о бетонный пол. Пошел от буфетной стойки спокойно, не озираясь на ошарашенную публику за столиками. Его схватили на автобусной остановке.
Непредсказуемый тюремщик Кувалда имел плоть с массой бесстрашной крови, костей и жил. Много раз стоял на половице смерти, доска каким-то образом не проваливалась в тартарары.
В пытальне после дикого случая душегуб вызывающе поглядывал на растерянного офицера. «Попадись ты мне под горячую руку — изничтожу. Разве такие слюнтяи должны охранять государственную безопасность… Простокваша на губах…».
И о редком гаде собирался написать лейтенант пусть и не родному отцу народа. «Отец-грузин, разве такие подонки — твои сыновья? Посмотри с горной вершины Московского кремля на бесчинства „троек“, конвойников, надзирателей. Товарищ Сталин, может за многочисленными отрогами бесхозной Родины не видны беды всей твоей родни? Баржи не успевают завозить подневольников, мотки колючей проволоки, мешки с хлорной известью. Плывут циркуляры, доносы, списки мнимых врагов».
Из бревенчатой избы-пытальни теперь не доносились крики, стоны и взвой. Тюремная Харя смастерил деревянную затычку, обезвреживал окровавленные рты допрашиваемых.
Истязателя пытались убить: всякий раз выручало сказочное везение. Ему нравились отчаюги вроде него. Он даже не отбирал ножи, стамески, кирпичи, зубья борон. Отдавал нападающим со словами: «Бери, ещё пригодится». О покушениях начальству не докладывал. Зачем прекращать азартную игру со смертью… ставки на свободу всё равно не растут. Зонная рулетка крутится без смазки и скрипа.
Звериным чутьём догадывался: пуля не минует его округлый лбище, изрытый оспинами. Ильичем на грязной груди не прикрыться… Шарахнут в черепок… веская участь, завершающий этап зонной житухи. Месячишка два-три поцарит над трусливой толпой, не способной разнести в пух и прах заборы с вышками, переколотить вонючих стражников.
«Зачем я не родился во время атаманства Стеньки Разина, Емельки Пугачёва? Был бы правой рукой у того и другого». Приходила мыслишка поднять бунт, перебить вышкарей-вертухаев… проломить трактором забор, вывести на свободу околюченную орду. Возводил затейку в степень отваги да тут же хоронил в кудлатой башке. Не пугачёвских кровей детки. Кучка служак в форме правит целой безоружной армией. Вооружиться можно даже палочками, заточенными до острых веретёнец… В зоне песок, мешки с цементом. Палицы можно отлить бетонные, — любые головы разможжат…
«Не май, дурак, буйную головушку. Не разинской породы людишки. Ходят парализованные нешуточным страхом. Смертушку неминуемую чуят. Сорви-голов в зоне на неполных пальцах старовера можно пересчитать. По глазам вижу — замышляет неладное против меня… терпелив, подожду… Зря поиздевался над двуперстником, каюсь. Шахматный ход за ним. Эта пешка в дамки никогда не прорвётся…»
Соломонида съездила к сыну в Колпашино. С трудом уговорила Тимура вернуться в деревню.
— Поеду не один — Праску возьму.
— Возьмуу… не вещь — девка на выданье.
— Давно не девка. Живчик копошится под пупом.
— Твоя проделка?
— Каюсь, принимал участие.
— Бандюги вы с отцом по части юбочных дел.
— Смиренным баб не достаётся… настоящих.
— Прасковья — настоящая?
— А то…
Праску с засольни не отпустили — времечко многорыбное. Пообещали к воздвиженью подписать заявление.
Место в боку, куда вонзилась стрела, гноилось, вздулось, опалилось опасной краснотой. Праска предположила — наконечник был смазан отравой. Она пересказала разговор с ревнивцем Натаном.
— Его поганых рук дело.
— Убью змеёныша, если узнаю. Не посмотрю на холуя из комендатуры.
— Не связывайся с ним… не ему целовать меня — губы не созрели. Поезжай в деревню, бабки-травницы вылечат.
Батя распахнул рот, вытаращил глаза:
— Вернулся ослушник! Хватит гармошкой забавляться. В кузнице дел невпроворот. Молотобойца ладного не подыщу.
Слышал решётки для тюремщиков мастеришь?
— Сынок, они в плену не по нашей воле. Кто завинил — тот и ответ перед Богом держать будет.
После обеда Никодим нежно, без тяжести лап обнял жену.
— Золотко ты моё! Уговорила-таки беглеца.
— Его уговоришь. Стрелу в бок вонзили. Может и отравленную. До пули докрутится… Девку-полуостятку успел обрюхатить…
Новости ошеломили Никодима. Первая острая — про стрелу. Вторая тупая — заставила ухмыльнуться:
— Вот шельмец! Моих жарких кровей.
— Разжарило вас на баб, — незлобиво проворчала Соломонида.
— Покажи бок, — попросил отец.
Заголив рубаху, Тимур сверкнул гладким налитым телом. В боку возвышалось красно-синее вздутие.
— Чё сразу калёным железом не прижег?
— Кто знал…
— Если до сих пор яд не свалил — значит вылечим. Забыл про бабку Фунтиху. У неё каждое лихо по фунту весом. Думаю, и твоё на пуд не потянет.
Кузня гремела во все свои прокопчённые косточки. Никодим не мог нарадоваться точным сильным ударам сына. Вот кого ждала наковальня. Вот по кому тосковал молот. Давно песня стали и огня не производила на хозяина-единоличника такого весёлого хмельного переполоха.
Через неделю с казацким шиком подъехал к деревенской кузнице Горбонос. Гнедая откормленная лошадь остановилась у коновязи, принялась грызть подгнившую перекладину.
— Эге! Кузнец! — забазлал посыльный.
Вышел Тимур, недовольно оглядел седока.
— Чего базлаешь? Не глухие.
— Решётки готовы?
Заняв весь проём двери, возник Никодим.
— Сперва здороваются, потом о деле говорят.
Собирался Горбонос бросить дерзкое «кулацкое отродье», но выпихнул из протабаченной глотки: «здрасте!»
— Решётки, спрашиваю, готовы?
— Нет. Договаривались — через месяц заказ поспеет.
— Командование торопит. Ещё неделя сроку… Кандалы ковал?
— Не приходилось.
— Вот чертёж. Пока семь сделаешь.
— Металла нет, цепей.
— Найдёшь… вон сколько борон, плугов старых. Прутья от решёток останутся. Обратись к председателю. Евграф Фесько мужик добычливый — поможет.
Лошадь перестала грызть перекладину, уставилась влажными линзами глаз, будто спрашивала: «Мужики, не понятно вам, что ли?»
Копыта гнедухи перестали стучать по песчаной, перевитой корнями сосняка, тропе. Мужики стояли, не проронив ни слова.
У Тимура заныло в боку. Бабка Фунтиха наложила повязку, пропитанную живицей. Боль утихонилась, даже притерпелась к ударам молота. Однако резкая боль слов посыльного гордеца будто палкой саданула по нарыву.
Ошарашенный известием Никодим жестко потирал ладонь о ладонь.
— Батя… до чего дожили… ковать кандалы из своего же металла.
— Да-а, сынок… всё мог предположить, но такое… Наверно, в Ярзоне буйных хватает, если ножные браслеты понадобились.
— Не будем заказ выполнять.
— Ссылка обеспечена. Евграф давненько мечтает нас окулачить… Какой ухарь — гонец. Даже с лошади не слез, не поздоровался по-человечески.
— Отец, они все там ослепли от власти, спирта и ненависти.
Прасковью Саиспаеву стал тяготить тошнотворный душок засольни. Мутило. В горле постоянная горечь.
