Эпоха секретарш и шлюх в одном флаконе минула безвозвратно (по крайней мере, уж в таких больших конторах, как «Инвеко», точно), и давно уже выведена специальная порода девушек исключительно для секса с медицинской гарантией безопасности — лощеных, безголовых моделей человека, умеющих быть телом, когда мужчине нужно только тело. Таких — со статью племенных кобыл, с безукоризненной отполированностью резинового туловища, со щедро сдобренными лубрикантом ножнами — он, Сухожилов, напробовался, пресытившись такими безвкусными стерильными сношениями на жизнь вперед, а вот в Марининых слегка раскосых ореховых глазах было что-то от человека, и сквозь стандартный камуфляж стереотипной деловой фемины пробивалась пусть анемичная, но настоящая, живая жизнь. И не умела Кругель улыбаться той загадочной улыбкой, в которой возвышенность неотделима от скудоумия и зыбкий намек на богатый внутренний мир сливается со страшным отсутствием того, что можно назвать душевным переживанием. Хотя бы за это спасибо. (Вот, кстати, Камилла умела — вполне, в совершенстве, и от этого туманного намека на мечтательную, ждущую заполнения пустоту Сухожилов в последнее время бежал резвее и упрямее, чем черт от ладана.)
— Я в транспорте за всякий случайный толчок убить готов, причем неважно, за мужской или за женский. Предпочитаю, чтоб меня не трогали. Либо стенка между мной и миром, если этот мир ко мне не вожделеет, либо йя, йя, дас ист фантастиш. Ты никогда не думала, а в чем причина столь яростной ожесточенности людей друг против друга? А в том, что жизнь их происходит в постоянной давке. Толкаются в транспорте, дышат в затылок. Постоянный обман эротических ожиданий. Прикоснулись к тебе — значит, хотят. А тут выходит, что каждый сигнал извне воспринимается искаженным. Сначала обещали чудо, а потом — э-э-э, полегче, мужчина! Ну, так чего — мы ужинаем?
3. Драбкин
Свист пространств ледяных, вид сверху, с птичьего полета, бесформенное скопище огней; повсюду крыши, крыши — выбирай любую, пронзи нацеленным лучом, раскрой, как каменную устрицу, и выверни на свет чужие внутренности, переплетенные кишки неповторимых судеб. Что выбираешь — обветшалую хрущобу на окраине? элитный замок монолитного бетона? незыблемо и неприступно каменеющий правительственный монумент, бесчувственный ко всему, что не власть, и начиненный государственными тайнами? Жулебино, Таганку, Ленинградку, Кутузовский, Тверскую, Кремль? Разврат? Молитву? Честную супружескую жизнь? Смертельную болезнь? Сон праведника? Иероглиф бессонницы на смятой простыне, на которой опять до утра проворочался некто, замерзающий по ночам от безлюбья?
Нашли, нащупали — мгновенная, со спутника, наводка на волнующий объект. Бетонная коробка в четыре этажа: внутри, не разберешь так сразу, что находится, — темно, погашены огни и смутны очертания. Не то станки в цехах, не то сверхточные, как лазерные пушки, тренажеры в просторных и стерильно чистых залах. Второе верно. Фитнес — центр «Дон Спорт». Бегущие дорожки, лыжи, весла, гравитрон. Футбольные поля и теннисные корты. Бассейны, сауна, парная, «спортивное» кафе. Сюда нам, в сауну на первом этаже, — в залитый ровным белым светом храм безвозрастно-упругой плоти. Назад в язычество, в античную эпоху, в термы, неотличимые — на современный взгляд — от храма. Простейший ритм архитектуры древних — просвет-колонна, пауза-удар. Искусственный мрамор, фальшивая яшма. Гуляют, отрываются по полной пятеро — имеют право, сняли целиком, позволили себе. Не то взаимовыгодную сделку отмечают, не то спасение от смерти празднуют. И каждый собственную линию ведет, у каждого свое тридцать второе мартобря. Эвклидов мир навеки отменен, пространство Лобачевского да здравствует — кричат все в параллель, друг дружке вперебой, и все друг друга слышат, линии пересекаются. Стол перед ними полон яств: хрустальные бадьи с икрой, свежайшая форель, застенчиво потеющие ломти осетрины, курганы вскрытых устриц, оранжевая давка лютожирых раков и водка, водка в матовых бутылках — ее все хлещут бесперечь, кавьяром заедая, прекрасным крепким Dunhill'oM закуривая. И в кучу, в кашу общую все валят — неистовство с ума сошедших параллельных — о мертвых, о живых, о виноватых, неповинных, о Драбкине, о яйцах Фаберже, о чудом выживших в небесных катастрофах, о бабах, о длинных и коротких членах, об индексах, марже, «ебидте» и других шаманских бубнах («Как ты сказал? А ну-ка повтори! — EBITDA. — Как? — EBITDA. Специальный показатель. Прибыли до вычета процентов. — Придумают же люди. — Да говорят тебе — чистейшее шаманство. Гадание на внутренностях, только и всего»).
— Слышь, мужики, а правда, что евреи… ну, это… себе обрезают специально, чтоб дольше не кончать?
— Херня все это!
— Вот врать не буду, мужики — иной раз час без перерыва. Зае…юсь страшно.
— Гигант!
— На эту тему анекдот…
— …Прости, Серег. Серьезно, искренне. Ну, переклинило.
— …Ну это пока молодые. Лет пять, ну, десять максимум, и скажем спасибо за то, что хотя бы стоит.
— …Но я тебя предупреждал, что голову тебе пробью? Если ты хотя бы еще слово? Нельзя так потому что… такими вот вещами. Потому что если тебе за людей не страшно и не больно, то какой же ты после этого человек? Во всяком случае, меня к своей системе доказательств притягивать не надо. Я не святой, обычный, грешный, я контрабандой занимался, наркотой по клубам, много чем, я человеку одному однажды тачку без тормозов спокойно продал, потому что мне деньги были срочно нужны, потом вот, правда, позвонил, предупредил, и много раз так было, но все-таки есть какой-то предел, за которым все шутки кончаться должны. Ну, это я не знаю… как бабушек за пенсию по голове… ну, хорошо, ну, укради, убей, но это я не знаю, каким вообще сознанием, каким устройством мозга надо обладать, чтобы старух и стариков вот так вот за последние гроши. Детей опять же. Или вот так, когда в пожаре люди ни за что… А ты совсем, выходит, ориентацию в пространстве потерял… — Артур все это говорит, в объятиях богатырских сомнамбулу сжимая. Не отпускает, давит, долбит, настойчиво втемяшивая; ждет понимания, проникновения, раскаяния от цельного, глухого, как стена, лунатика. — У тебя вон, смотрю, крест на груди. Значит, в Бога… хоть что — что да есть. Или просто как золото?
— Кресты, — Андрей встревает, усмехаясь, — это модный аксессуар. И потом — уголовники кресты очень любят, купола там, святых, церкви-маковки. На человеке пробы негде ставить, пятнадцать христианских душ загубленных, зато вся шкура до колен в распятиях и Богородица с младенцем на спине. Вот тебе и христианское сознание.
Все нагишом сидят, лишь чресла опоясав полотенцами, — античные герои. Вот Гриша — стареющий мальчик с жалкими и жадными глазами кролика, которые запаяны в телескопические линзы нелепых «ботанских» очков; безволосая впалая грудь, со слабыми мышцами тонкие руки; худой от природы, тщедушный, но в то же время и все признаки хорошего, здорового питания налицо — не толстая прослойка жировая, но некий лоск, который недоступен большинству обыкновенных смертных Гришиных сограждан, имеющих гораздо меньше пяти тысяч долларов ежемесячного дохода. Вот рослый и сильный Андрей, не утративший юношеской устремленности ввысь, но в то же время и набравший, нарастивший необходимую, приемлемую массу, — так просто не согнешь, не сдвинешь. Вот исполинский, мощный, как валун, дородный торс Артура — заросший густо черными волосами, с ощеренными мордами волков, наколотыми на предплечья. Сергей-один — с телосложением боксера-средневеса, с таящейся в подвижных мышцах взрывной, молниеносной силой. И тоже моде дань на правой стороне груди — татуировка, щит и меч; погранвойска, наверное. Лунатик, наконец, — с поджарым станом, долговязый, жилистый, с простым латунным крестиком на прочной золотой цепочке: Иисус Назарей, Царь Иудейский, тощий, изможденный, как узник Бухенвальда, с торчащими сквозь кожу ребрами, но смерть поправший — видите в ногах распятого Спасителя черепушку и кости «веселого роджера»?
— Одно хорошо, — начинает Артур, — у нас в гостинице одни мужчины в основном. Не так трагично. Другое дело — дети, самое начало жизни.
— Какая разница, не понимаю, — не соглашается Андрей. — Мужчины, дети, женщины… Мужчины, что, по-твоему, без никого? Их тоже кто-то потерял — кусок живого мяса у кого-то отхватили. У каждого — мать, жена… Мы уходили — никого вокруг, спасатели да погорельцы вроде нас, а вот сейчас к гадалке не ходи — вокруг пожарища толпа родных. Ментов, спасателей на части рвать готова, лишь бы сквозь оцепление, и то, что смысла нет, что поздно лезть в гостиницу, они, конечно же, не понимают.
— Сказали ведь — живые есть, — на это возражает Гриша упавшим голосом, как будто сам себе не верит. — Там вроде людей по больницам.
— Ну это да, конечно. Кому-то кусок оторванной плоти обратно приставят.
