Так вот он какой, товарищ Лазо! Смуглый такой, брови широкие, усы тонкие, подбритые, бородка черная-черная, как клин срезана. Фуражка тоже невиданная: козырек блескучий, короткий, ни у кого таких нет.
Без сабли Лазо, с плеточкой. Выходит, взаправду подарил свою саблю товарищу Ершову.
— Здравствуй, красный разведчик, — протягивает руку Лазо. — С какими вестями к нам?
Глаза у Лазо будто черемуха спелая — мягкие, завораживающие.
Хочется Тимке ответить быстро, точно, по-военному. А слова почему-то в горле стоят, никак протолкнуть не может.
— Что ж, Тимофей, аль беляки язык отрезали? — шутит Ершов. — Докладывай товарищу командующему.
Кое-как совладал Тимка с языком, говорить начал. Прежде всего о том, что Гурьян сообщил.
Лазо выслушал, дважды на карте какие-то пометки сделал, качнул головой.
— Важные сведения... Гурьян как чувствовал... Неспроста тебе доверился...
Не понял Тимка, о чем Лазо говорит.
— Сегодня утром наши разведчики нашли Гурьяна мертвым, — пояснил Лазо. — К нам, видимо, шел, да не дошел...
— Жаль старика, — вздыхает Ершов. — Много людям добра сделал...
— А батяня мой где? — вдруг затревожился Тимка.
— Беляков караулит. — Ершов ставит чайник на стол. — Мы ведь знаем о семеновцах — и то, что ты передал, и более того... Ну, что смотришь? Пей чай, бери хлеб. Сахару нет, бедны мы на сахар.
«Значит, зря бежал», — загрустил Тимка.
— А я считаю подтверждение данных никогда не лишним, — вмешивается Лазо, искоса поглядывая на Тимку. — Так что спасибо большое тебе, Тимофей.
У Тимки настроение после каждой фразы меняется: только что грустил, теперь опять повеселел.
Повеселел и на ершовскую саблю глянул, глаза отвести не может. Еще красивей она показалась, нарядней.
— Понравилась сабелька? — подтрунивает Ершов. — Сергей Георгиевич, поведай нам про эту штуку.
— История, Тимофей, обыкновенная, — Лазо кладет карандаш, берет кружку. — Давайте, и я с вами за компанию... Неудобно мне рассказывать, за бахвальство примете. Ну, да меж своими сойдет. Приходит однажды ко мне молодой башкир, Закир по имени, подает вот эту саблю и говорит: «Возьми, бачка, тебе нес. Много дней скакал, далеко скакал — от Златоуста-города. Самый хороший мастер делал, во всем мире такого нет».
Мне, сами понимаете, как-то не по себе. Не могу принять, отвечаю, дорогой подарок, за какие-такие заслуги...
А он бух мне в ноги и лбом о землю:
— Прими, бачка, не то секим башка Закиру. Товарищи так сказали.
Пришлось взять, ничего не поделаешь...
Лазо умолкает, медленно отхлебывает из кружки.
— Дальше што было, товарищ Лазо? — не терпится Тимке. — Закир где сейчас?
— Нет Закира, Тимофей, — Лазо поднимает печальные глаза. — В недавнем бою убили... Вот, говорят, нельзя дареное дарить, а я не утерпел. И не жалею. Есть у нас настоящий красный генерал — Ершов Кузьма Саввич. Ему и отдал саблю. — Лазо сворачивает карту, смотрит на часы.
— Пора, товарищ Ершов. Распорядитесь.
— Ты пока отдохни, Тимофей. — Ершов хлопает Тимку по плечу. — Хочешь — здесь, хочешь — у ребят в землянке.
— А вы куда?
— Мы тут... по делу.
— И я с вами!
Смеется, что ли, дядя Ершов? Сами к бою готовятся, а он — отдыхай! Нет уж, как хотят. Не отстанет от них.
— Не знаю, как быть, Тимофей, — разводит руками Ершов. — Пусть товарищ командующий решает. Как бы нам от батьки твоего не влетело.
— Товарищ Лазо, можно? — Тимка поднимает голову, опускает руки по швам. — Честное солдатское! Во всем вас буду слушаться.
— М-да... — смущается Лазо. — Дело серьезное. А как быть — не знаю.
— Может, со Смекалиным посоветуемся, Сергей Георгиевич?
— Дело! — решает Лазо. — Испробуем последнюю инстанцию.
СТЫЧКА
Вот и сшибились красные с белыми. Часто-часто затакали пулеметы, засвистели пули, застучали конские копыта. Полетело громкое казацкое «ура»!
Россыпью несется семеновская конница, блестят на солнце вражеские сабли. Десятки ртов ревут на всю долину.
А красные ждут, не торопятся, поближе подпускают, чтоб наверняка хлестануть.
И вдруг: та-та-та! затрещали пулеметы. Падают в траву передовые, ползут раненые, ржут лошади. Иные без ездоков по полю скачут.
Тимка не видел, как захлебнулась атака белых: до начала боя отец прогнал его к ездовым. Хотел совсем в Межгорье турнуть, да некогда было.
У ездовых скукота. Сидят в лощине, покуривают, словами перебрасываются. Лошади рядом топчутся, головами вертят, ушами прядают. Пули вверху будто пчелы за медом летят: жи-жи-жи!
Ездовые от нечего делать к Тимке пристают, особенно старик Лука, тот, что ершовского коня стережет. Лука — старый, сморщенный, как весенняя луковица, лицо длинное, желтое. На печке бы ему лежать, кости стариковские греть. А он еще спрашивает, зачем Тимка сюда приперся. «Думаешь, тут медом кормят? Тут пулями потчуют, а ково и кашей березовой».
— Какая каша? — не понимает Тимка. — Про што вы, дедушка?
— А такая, — ухмыляется Лука. — Снимут штаны и по заднему месту: тр-та-та! Вон, как пулеметы стрекочут. Штоб, значит, не шастал, где не велено.
— Это вы про меня, дедушка?
— И про тебя, и про отца твоего. Перво-наперво отцу надо всыпать, штоб ребятенка берег.
Боится Тимка: и отсюда могут турнуть, очень свободно. Вон какие глаза у деда, так и стрижет.
— А мне товарищ Лазо разрешил, — находится Тимка. — Когда у него в землянке был.
Зря бахвалится Тимка, не разрешал ему Лазо. С отчаяния врет.
— Лазо, говоришь? — сомневается Лука. — Ну, что ж, и Лазо можно за такое дело. Потому — резон! Я ведь чево, парень, я тебе добра желаю, уберечь хочу. Новой жизни, хоро...
Не досказал старый Лука, охнул, поехал на бок, стукнулся головой о землю. Шальная пуля отыскала деда.
— Коня товарищу Ершову! Живо-о!
Это с командного пункта крикнули. Ездовые опомниться не успели, как Тимка в седло прыгнул. Ударил коня пятками, вылетел на бугор. Смотрит: на другом пригорке, за камнями, человек десять стоят. С обеих сторон пулеметы торчат. И Лазо там, и Ершов. Снова ударил коня, к седлу пригнулся. В ушах ветер свистит, рубаха пузырем вздулась. Пули над головой жужжат.
Быстро доскакал Тимка, возле Лазо остановился. Лазо к Тимке спиной стоит, биноклем по долине водит. Ординарцу что-то показывает.
— Дядя Ершов! Берите коня!
— Тимофей?! — изумляется Ершов. — Ах ты, друг ситный! Лука где?
— Убило его...
— Прячься за камень. И — никуда. Слышишь?
Лазо поднимает руку. Плотнее прилипают к железу пулеметчики, настораживаются командиры.
— Ершов! Атакуй слева! Смекалин справа ударит.
— Слушаюсь!
Пружинно влетает командир в седло, махом выхватывает дареную саблю. Тысяча солнц вспыхивает на стали.
— За мной!.. В атаку!.. Ура-а-а!..
— Ура-а-а!.. — ошалело несется по долине.
— Ур-ра-а-а! — кричит Тимка. — Бей беляков!
У Тимки от волнения в горле пересохло, не может на месте стоять, бежать охота. А куда? Зачем?
Чуть-чуть опоздали из засады смекалинцы: часть белых мимо проскочила. Пока смекалинцы с остальными рубились, беляки на хвост ершовцам насели. Впереди Копач на буланом жеребце. Так саблей и крутит.
Сшиблись, мигом смешались. Не поймешь, кто где.
Но тут Смекалин с ребятами подоспел. Теперь сам Копач в тисках оказался.
Другой на его месте, может, струсил бы, улепетывать стал. А Прокоп Егорыч грудью на Ершова наскакивает. Хочется ему красного командира достать.
Ершов сам не из трусливых. Одного наотмашь рубанул, второго. А третий — сам Копач, вот он.
— Ну, держись, красный дьявол! — хрипит Копач и на стременах привстает, чтоб сильней, с потягом рубануть.
— Держусь, ваше благородие! — вскидывает саблю Ершов.
Но не успевает Ершов опустить саблю. Споткнулся его конь. Ударил Прокоп Егорыч по ершовской сабле, выбил из рук.
— Теперь не уйдешь, — щерится Копач. — Получай, волчье племя!
Хотел Копач во весь мах резануть, да не вышло: кто-то в спину так ахнул, что Прокоп Егорыч едва из седла не вылетел. Упал он коню на холку, вниз пополз. Вот-вот наземь брякнется.
Оглядывается Ершов: кто бы это? Смекалин, друг бородатый! Будто на крыльях, подлетел, вовремя выручил.
— Бери, Кузьма, мою саблю! Я их, гадов, винтовкой достану.
— Спасибо, Платон!..
Недолго длится бой, а Тимке кажется — вечность. Видел он, как сверкнула ершовская сабля и упала. Видел, как Прокоп Егорыч клинок занес и как батяня трахнул Копача в спину прикладом.
Увлекся Тимка, загляделся, не заметил, что Лазо ускакал, что пулеметы с пригорка снялись.
Бой укатил вперед, за увал.
ТРОФЕИ
Ранним вечером затихают последние выстрелы. Как ни храбро дрались красные, пришлось им отступить: к семеновцам подоспело подкрепление — несколько эскадронов белоказаков.
