– Я тоже не знаю и даже думаю, что этого устроить нельзя… И потому мы, стражи, мы, цепные псы при Гробе Господнем, лишены главного – милости Спасителя. Слишком близко стоим, чтобы разглядеть Его…
– Если бы я был здоров! Если бы… – прошептал король. – Может, мне удалось бы соединить в себе Балдуина и Готфрида?…
Взгляд архиепископа Тирского наполнился безграничной нежностью.
– Вам?… Вам бы удалось – без сомнения! Боже мой!
Голос его прервался.
– Уже петухи поют, слышите? Проговорили чуть ли не полночи. Пора спать, государь.
Архиепископ осенил короля крестным знамением и направился к выходу. В дверях он внезапно обернулся и сказал:
– Если вы захотите пойти в храм… незаметно… никем не узнанным… я мог бы…
Лицо Балдуина IV приняло надменное выражение.
– Не хлопочите понапрасну, отче. Если я пойду в храм, об этом не узнает никто… даже вы… Время позднее, почивайте с миром. Да хранит Господь Святую землю!
– Да хранит Господь Святую землю! – откликнулся ученый старик, прикрывая за собой тяжелую дверь.
Глава 4
СБЫВШЕЕСЯ ПРЕДЧУВСТВИЕ
Как большинство новых строений, возведенный в Иерусалиме крестоносцами, дворец Агнессы де Куртене, матери короля, причудливо сочетал в себе черты Востока с чертами Запада. При дворце имелся внутренний двор с фонтаном, однако многие окна глядели вовне – частью на улицу, частью на городскую стену. Сразу же за стеной простиралась долина Иосафата, узкая и глубокая, загроможденная каменными гробницами.
– Бог весть, как мы там все поместимся, – беспокоилась Агнесса де Куртене, взглядывая в ту сторону. – Людей попроще будут, конечно, погребать не здесь, но и для самых именитых места не хватит. Разве что долина расширится каким-то чудом…
Беспокойство о загробном своем устроении отнюдь не нарушало безмятежности, с какой Агнесса относилась к жизни и ее невзгодам. По натуре она была женщина хладнокровная, не любила предаваться печалям, зато обожала лесть: выслушивая похвалы, разнеженно жмурилась, точно сытая кошка. Двор у нее был большой и содержался богато, однако во дворце царил неописуемый беспорядок, граничащий с полным неряшеством. Паломники, нищие, подозрительного вида бродяги беспрепятственно входили в здание, где их принимали и кормили в любую пору. По этой причине Агнесса слыла образцом христианского милосердия, хотя на самом деле жалостливостью не отличалась и была равнодушна к чужим бедам. Благоволение ее к сирым и убогим проистекало не из доброты, а из досужего любопытства – она была весьма падка на всякого рода новости и сплетни. Кто-то из ее бродяг как раз и занес в королевские хоромы проказу, и молодой король напрасно старался подавить в себе чувство глубокой обиды по отношению к матери, не сумевшей уберечь его от страшной болезни.
Кроме вечно голодных и жадных до подаяния нищих, завсегдатаями дворца были многие видные представители местной знати: патриарх Ираклий, великий магистр тамплиеров, брат хозяйки и дядюшка короля Жослен де Куртене, Ренальд из Сидона, Амальрик де Лузиньян, Онуфрий де Торон и многие другие рыцари. Тон всему этому обществу задавал острослов и весельчак Ренальд из Сидона. Густая черная борода придавала его латинской внешности восточный колорит, да и наряд его был наполовину арабским. В молодости он несколько лет провел в мусульманском плену, где преотлично выучил арабский язык и основательно познакомился с восточными нравами. Легкомысленный и щедрый, он вечно сидел по уши в долгах. Ренальд был женат на ленивой красавице-сирийке по имени Марфа. Отец ее Абирам был столь же богат, сколь и скуп, и весьма неохотно снабжал транжиру зятя деньгами. Ренальд, однако, не унывал, изобретая все новые и новые хитроумнейшие уловки, заставлявшие раскрываться неподатливый кошель тестя.
Вот и теперь, стоя посреди облицованного мрамором двора, он рассказывал всему благородному обществу о последнем своем ухищрении.
– …Так меня прижали, так прижали, совсем оставили на мели: почтенный Абирам, изволите ли видеть, поклялся, что больше мне ни гроша не выдаст. Камень легче разжалобить, чем моего тестя, но я все-таки надежды не теряю и приглашаю его на ужин. А за ужином испускаю вздохи, еду от себя отодвигаю и все время бороду свою сквозь пальцы пропускаю, с жалостью на нее поглядывая. Тесть наконец не выдержал и спрашивает: чего это ты свою бороду так охорашиваешь? А я ему: охорашиваю на прощание, завтра придется мне ее сбрить. Абирам глаза на меня выкатил и от ужаса даже костью подавился, пришлось мне его по спине похлопать. Он кость выплюнул, воздуха глотнул да и говорит: «Что за неприличные шутки? Как это – сбрить бороду?!» Вам, высокочтимые дамы и господа, без сомнения, ведомо, что у наших друзей сирийцев мужчина без бороды за евнуха почитается. Позор страшный! Неудивительно, что почтенный Абирам чуть не помер при одной мысли о безбородом зяте. Я же его и того пуще пугаю:
– До шуток ли, когда мне и самому до слез обидно. Да ничего не попишешь, придется мне с бородой распроститься.
– Что ты плетешь? – чуть не визжит почтенный Абирам. – Куда твоя борода денется? Что случилось?
– Я свою бороду евреям заложил, – поясняю и тут же выхватываю из его руки цыплячью ножку, чтобы он, упаси Бог, снова не подавился.
– За…ло…жил?!
– Заложил за тысячу дукатов, а выкупить не на что… Завтра у меня бороду заберут…
– Нечего дело иметь с такими разбойниками! Гнать их надо взашей! Да как они смеют! – кричит почтенный Абирам, а у самого лицо аж побагровело от злости.
Я глаза опустил, вздыхаю по-прежнему да скорбно поглядываю на бороду.
– Гнать их никак нельзя, – говорю, – я им рыцарское слово дал, обещался заплатить, а не плачу. Они на мою бороду имеют полное право.
– Тогда заплати! Заплати!
Я ему с горьким смехом отвечаю:
– Чем же я заплачу, почтеннейший? У меня ж никакого добра нет, кроме меча да неглупой головы, но головой-то, хоть ты ее с плеч вместе с бородой сними, не расплатишься…
– Сколько твоя борода стоит?
– Две тысячи дукатов.
– Ты только что вроде тысячу поминал?
– Да я с расстройства оговорился, ошибся вдвое…
– Две тысячи за бороду?! Две тысячи?! За бороду?!
– Мало, почтенный, не правда ли? Сглупил я, по дешевке такую красоту запродав!…
– Нельзя тебе оставаться без бороды! Нельзя! Нельзя! Две тысячи! Две тысячи! – Тесть заметался по комнате, причитая и размахивая руками, но в конце концов все-таки раскошелился… И посему, мои прекрасные дамы, я имею честь явиться перед вами по-прежнему украшенный бородой…
Присутствующие от души развлеклись рассказом. Даже красавица Марфа лениво усмехалась, будто речь шла вовсе не об ее отце. Агнесса де Куртене хохотала так, что слезы на глазах выступали. Она отирала их кулаком и продолжала хохотать.
Пухленькие, пышущие здоровьем девицы разносили на больших подносах вино, засахаренные фрукты и лепешки с медом.
Фераль де Туар, недавно прибывший из Франции, склонился к Амальрику де Лузиньяну.
– Гладкие девки. Сирийки?
– Кажется, нет. Вроде бы потомство тех сицилиек, что были завезены сюда при короле Фулько.
– Сюда завозили сицилиек?
– Говорят, завозили. Я тут тоже недавно, года еще нет, как приехал, в точности сказать не могу, но старожилы уверяют, что лет двадцать пять назад король Фулько приказал доставить из Сицилии девок – женщин тут было мало, и Иерусалим обезлюдел. В общем, похватали их штук триста да привезли сюда… Само собой, королевские посланцы гонялись не за добродетелью, а…
– Стало быть, и дочки ихние в монашки не собираются?
– Куда там! Днями, правда, сбежали две со двора, но, надо думать, не в монастырь…
Агнесса услышала, о чем они говорят, и тут же вступилась за беглянок.
– Развратничать мои девушки не станут, наверняка с ними какая-то беда приключилась. Не дай Бог, сарацины украли…
– Сарацины? Они, ваша милость, в Иерусалиме озорничать не станут!
– Тогда разбойники. Девушки эти были тихие, скромные, послушные. Таких трудно на дурную дорожку толкнуть…
– Внешность обманчива, ваша милость, – сурово остерег ее великий магистр. – Вы судите о других по ангельской своей доброте. А мир от добра далек. Развратницы любят рядиться в овечью шкуру.
– Когда возвращаются наши молодые? – прервал спор Жослен де Куртене.
– Вот-вот вернутся, – сообщила Агнесса. – Сибилла пишет, что время пролетело быстро и пора собираться домой. Моя голубка в тягости…
Это столь важное для королевства известие было встречено одобрительным шумом.
– Да точно ли это? – сомневался Жослен.
– Еще бы не точно! – ответила гордая мать. – Дивиться нечему, ибо она в меня пошла. Будь покойный Амальрик попроворнее, я бы ему с десяток сыновей нарожала…
– Коли так, станем надеяться, что через несколько лет, куда не пустишь стрелу, непременно в Монферрата угодишь…
