– Но вы же правили за меня, когда я был ребенком?
– Девочки тогда были так малы, что их в расчет не принимали.
Раймунд возбужденно расхаживал взад-вперед по опочивальне. Корона! Корона, некогда завоеванная его дедом, но так и не доставшаяся внуку, манила его. Но в отличие от деда князь Триполи умел обдумывать и взвешивать свои поступки и несбыточных надежд не питал. Хватит у него сил, чтобы сокрушить храмовников, привести к покорности баронов и установить новый порядок? Нет, не хватит. Так лучше об этом и не помышлять, а сидеть себе спокойно в Триполи да присматривать за Галилеей и Тивериадой, что достались ему в приданое за женой.
Балдуин, следя за дядей удрученным взглядом, жалобно проговорил:
– Раньше, чем через год, Сибиллу замуж не выдашь. Пока разродится, пока траур отбудет… А я еще год не выдержу: со мной совсем худо! Я так мечтал, что избавлюсь наконец от власти и затворюсь с моей бедой в монастырской келье, чтобы в покое молить Бога о скорой смерти… А теперь вот снова принимайся за дела! Давно уже и лекари и братья-лазариты советуют мне бросить все это – и пускай, мол, оно катится, куда хочет… Но не дай мне Бог поступить по их совету! Ведь я помазан на царство, я державу свою крепкой и устроенной получил от отца, и никак, никак нельзя допустить, чтобы она при мне погибла. Я обязан в целости и сохранности передать королевство своему преемнику!
– Будь я холост, взял бы я твою сестру замуж – и дело с концом, – объявил, останавливаясь, Раймунд. – Но я женат, не бросать же мне мою почтенную Эхивию, да и Сибилла не захочет такого старика в мужья… А такого, как Монферрат, с тремя королями породненного, нам уже не найти. Я тут по дороге перебрал в уме всех европейских принцев. Или пустозвоны вроде Филиппа Фландрского, что сюда паломником заявился, или сплошная мелкота. Притом пока-то он прибудет, пока у нас пообвыкнет – пройдут годы. Нет, на чужаков нечего и оглядываться. А из здешних я одного только подходящего вижу…
– Ибелин из Рамы? Я тоже про него думал.
– Да, Ибелин. Надо как можно скорее договориться с султаном и выкупить его. Даже если придется в долги залезть или запустить руку в церковную казну, Ибелина мы должны вернуть. А ты годок еще как-нибудь переможешься. Черт возьми! С проказой иные люди живут дольше здоровых…
– Ну, я-то долго не протяну – к счастью… А Ибелина мы выкупим! Может, дело еще как-то поправится. Хотелось бы в это верить, а не верится. Не верится – и все тут… Мне иногда кажется, что над нами тяготеет проклятье, что Бог от нас отвернулся. Я не потому это говорю, что болен: не обо мне речь. Подумайте – королевство наше существует всего семьдесят восемь лет, а я уже седьмой по счету король! В других же землях монархи сидят на троне лет по двадцать, а то и по тридцать. Господь им посылает и здоровья, и сил – а нам нет. А неурядицы наши, а распри, а своеволие баронов! Главное же – это оскудение веры. У нас только паломники и чтут по-настоящему Гроб Господень, а мы про него редко вспоминаем. Как подходит опасность – воздвигаем перед воинством Святой Крест, но и тогда свары не прекращаются… Зло вокруг множится, а корень его в нас самих! Беседовали мы об этом недавно с архиепископом Вильгельмом… Он полагает причиной то, что мы завладели Святым Гробом, а святыней владеть нельзя. Считает, что Иерусалим должен быть ничьим, а просто доступным каждому для молитвы, что не нужен ему земной владыка – один лишь Царь Небесный должен в нашем городе властвовать…
Раймунд, поначалу слушавший племянника с вниманием, под конец его речи зевнул и заметил:
– Архиепископ рассказывает ученые сказки. Будь ты здоров, ты сам бы им посмеялся. Хворому, конечно, ничего, кроме дум, не остается, вот ты с больного ума и надумываешь… Зло у нас множится? А где бывает иначе? Иерусалим объявить ничьим? А кто его будет охранять, от разбойников защищать, следить, чтоб люди друг друга не перегрызли? Разве что с земли его забрать да поставить на облаках! Но тогда как же его сделать доступным?
– Можно окружить его стражей и с оружием в город никого не пропускать, – предложил Балдуин.
Раймунд досадливо отмахнулся.
– Только безоружных пускать? А ногти? А зубы? А кулаки? Кому надо, те и без мечей обойдутся – станут побивать друг друга камнями! Нет, мой мальчик, все это пустые бредни. Люди есть люди, они мыслят и действуют по земному, иначе и быть не может. Конечно, в королевстве нашем живут не ангелы, но ведь сам Бог сотворил нас человеками, а не ангелами, и с этим ничего не поделаешь. Мы прогнали неверных, мы блюдем Гроб Господень, чтобы паломники могли спокойно молиться в Святой земле: разве мало в этом заслуги и чести? Наше дело – сохранить то, что мы имеем…
– Этого мало, – стоял на своем король.
Глава 5
СОВЕТ БАРОНОВ ИЕРУСАЛИМСКОГО КОРОЛЕВСТВА
Недавно вернувшийся из плена рыцарь Ренальд де Шатильон склонился перед королем, входившим в залу совета:
– Государь, – начал он, – в недобрый час выпадает мне честь явиться к вам, но судьбе не прикажешь…
Король издали сделал жест, изображавший предписанное этикетом объятие, и с любопытством оглядел говорившего, которого знал только понаслышке. Вид знаменитого барона разочаровал его: ни ростом, ни заметной силой де Шатильон не отличался и ничего не сохранил от удалой красы, прельстившей некогда легкомысленную антиохийскую княгиню. Кряжистый, широкоплечий; красноватое лицо испещрено синими прожилками; когда говорит, поседелые взъерошенные усы щетинятся, как у кота. В отличие от других рыцарей, блистающих роскошными нарядами, одет с вызывающей простотой – в кожаную солдатскую куртку, к тому же сильно потертую.
– Да хранит Господь Святую землю! – приветствовал собравшихся король, усаживаясь на возвышении.
– Да хранит Господь Святую землю! – хором ответили рыцари, вставая и тут же опускаясь на свои места под шелест пышных одежд и стук мечей.
Собрание было как никогда многочисленным, ибо выбор нового претендента на трон живо затрагивал каждого. Отсутствовал лишь великий магистр госпитальеров, сказавшийся больным. Зато не поленились приехать Боэмунд III, князь Антиохийский, и седой коннетабль Онуфрий де Торон, дед молоденького рыцаря, на королевском пиру не отрывавшего влюбленных глаз от принцессы Изабеллы. Кроме местных рыцарей, совет почтили своим присутствием гости из-за моря. Среди них выделялся принц Филипп, прибывший из Фландрии, внук всем памятного Роберта Крестоносца, совершенно, впрочем, на деда не похожий. Князь Триполи, в беседе с королем обозвавший принца пустозвоном, нисколько не преувеличил: Филипп был суетен, завистлив, подозрителен и ленив. Обуреваемый непомерным честолюбием, жаждал только первых ролей, которых играть не умел. В Иерусалим он заявился несколько недель назад в сопровождении множества вымуштрованных молодцеватых ратников, коими всегда славилась Фландрия. Их бравый вид пробудил в короле надежду на военный союз с родичем. Как раз представлялся случай с помощью греческого флота потеснить Египет – Балдуин IV, памятуя о неосуществленном отцовском плане, намеревался атаковать Саладина с тыла. Но Филипп уклонился от участия в замышленном походе, объявив, что в Святой земле он будет заниматься сугубо благочестивыми делами. Однако и совершив паломничество к Святому Гробу, принц с отъездом на родину не спешил, и содержание его воинства было немалым бременем для пустой королевской казны.
Хоть и восседавший на почетном месте, Филипп Фландрский вид имел недовольный и даже обиженный. Он надеялся, что именно ему совет баронов предложит руку принцессы Сибиллы вместе с троном. Он, конечно, совету откажет, не бросать же в самом деле родную Фландрию, зато какая честь! Догадавшись же, что его намерены обделить, принц косился на присутствующих неприязненным взором. Ну и народец! Бородами обросли, точно турки или жиды. Выхолены и разряжены, ничего не скажешь, но ничем, ничем с европейскими рыцарями не схожи!
Без сомнения доля истины имелась в ехидных мыслях принца. Иерусалимские бароны в третьем поколении обрели чужеземное обличье и напоминали скорее ненавистных греков, чем соотечественников, оставшихся за морем. В чем именно состояло их отличие от европейских рыцарей, трудно было определить и человеку более смышленому, чем принц, но оно было и ощущалось в каждом слове и в каждом жесте, не говоря уж об одежде. Кровь и родовое имя оставались прежними, а душа и нрав пропитывались духом Востока. Сирийские франки, как их стали называть, быстро вырождались. Внуки закаленных, крепких, как булат, мужей, прибывших сюда более семидесяти лет назад, становились хрупкими, податливыми к хворям и – что было куда прискорбнее – к порокам, сильно укорачивающим жизнь. Только сожаление мог, к примеру, вызвать вид Жослена де Куртене – обжоры, пьяницы и несусветного враля, а ведь отец его был рыцарем столь знаменитым, что его любили сравнивать с героями Гомера. Не лучшее впечатление производил и Боэмунд III из Антиохии, которого не уважал никто – ни подданные, ни враги. Из дедовских доблестей, пожалуй, одно только удалось не утерять иерусалимским рыцарям – отвагу.
