– Что у тебя? – кивнула я в сторону его стакана.
– Светлый шенди. – Он отпил немного. – Глотнешь?
Вкус был сладкий и пивной. Я осмотрелась. В зале было так тесно, народ качался, стиснутый в танце торчком. Заиграла музыка, и поверхность наших напитков пошла волнами от мелких взрывов. Девушки вокруг – с едва прикрытыми джинсовыми юбками попами, с голыми ногами, несмотря на ливень на улице. Я заметила у одной гирлянды блошиных укусов на лодыжках. У другой в карман был засунут свернутый поводок, и я вспомнила собаку с грустными глазами, привязанную снаружи; лапы у нее стояли в луже. Парни с зачесанными вверх волосами толкались у музыкального автомата, бросая в него монеты, спорили, что поставить, тыкали пальцами в стекло, за которым виднелся напечатанный список песен. Повисла недолгая пауза, а потом заиграла знакомая мне «Дорогая Пруденс».
– Боже мой, это моя любимая песня, – сказала я, широко улыбаясь. – Только что вышла.
Том улыбнулся в ответ, и так мы сидели, улыбаясь друг другу, как дураки.
Он потянулся, порылся в кармане и вытащил листок бумаги.
– Вот, – улыбнулся он, – я нашел дома, в книге, стихотворение и списал его для тебя.
Я развернула листок и прочла вслух:
Вот эта теплая рука живая,Столь пылкая в пожатье благодарном,Потом, когда она навек застынетВ могиле ледяной, – еще придетТак нестерпимо сны твои тревожить,Что ты захочешь собственную кровьОтдать из жил, лишь бы ее наполнитьГорячей жизнью; вот она – гляди —Протянута к тебе[1].
– Почему ты мне его дал? – Я поежилась. – Оно жуткое.
Я сложила листок и протянула Тому:
– Оно мне не нравится.
– Нет. – Он потянулся через стол. – Оно романтичное. Очень романтичное, по-моему. Оно о том, как готов отдать жизнь за кого-то. Не говори, что это глупо, пожалуйста. Я протягиваю тебе руку. Ты должна прийти.
– Куда?
На его лице блестел пот.
– Ко мне домой. Я правда хочу, чтобы ты пришла. Ты должна.
Он сделал большой глоток из стакана и вытер губы.
– Ты такая же, как я, – внезапно сказал он.
– Я знаю.
Я была рада, что он рискнул это произнести, а не я. Я бы все испортила.
Я подняла глаза. В зеркале отражались мужские плечи – широкие, в пиджаке. Темные волосы на мускулистой шее были выбриты до белой кожи. Я ощутила внезапный ужас, что нас попытаются разлучить, что разлучат, и, положив стихотворение в карман, потянулась и ухватилась за протянутую руку Тома.
– Скажи, а в чем я такая же, как ты? – попросила я.
– Ты как рождественская хлопушка.
– Не понимаю.
– Не обижайся. Просто у тебя как будто странная игрушка внутри.
– Ой.
– Не переживай. У меня тоже.
Он приложил обе ладони к своему солнечному сплетению и взглянул вниз, словно именно там она и помещалась.
Как только мы вышли из клуба, вокруг нас завихрились дождь и темнота. Я увидела, как из паба напротив на неудержимом плоту пивного перегара вынесло парочку. Мужской силуэт я узнала бы, едва глянув. Длинная куртка, из-за которой ноги в узких штанах казались подрубленными. Широко расставленные ноги, точно приделанные к углам тела. Очертания рога из волос, выдававшегося вперед, когда он повернулся к девушке, которую приобнимал рукой. Она изогнула шею, чтобы посмотреть ему в лицо, и в свете уличного фонаря я узнала Сандру из нашей школы, с приподнятым, как обеденная тарелка, лицом.
Дома я прокралась по лестнице наверх. Я слышала, как Барбара повернулась в кровати и пробормотала: «Руби?» – словно в полусне. Дома Мик или нет, я не знала. Я лежала в постели, дрожа в темноте. Он тоже меня видел, думала я, мы видели друг друга. Это знание угнездилось глубоко во мне, и я пыталась его придушить, потому что понимала: пока мы оба сможем притворяться, мне, возможно, удастся себя уберечь.
16
Зима
15 ноября 1983
Лес двигался к своей маленькой смерти, сбрасывая к зиме листья – засыпая дороги, канавы и ручьи, из-за чего вода бурлила на заторах. То, что я знала о Сандре и Мике, заставляло меня держаться тихо и настороженно. В школу я ходила одна, ржавые листья кружились вокруг столбом. Красная машина Мика каждый день проезжала мимо меня по дороге, хотя направлялись мы в одно место. Он опять стал похож на сырое мясо. Теперь это выражение не сходило с его лица, словно он был нездоров, словно болел чем-то, от чего никогда не поправится. Его лицо размазывалось по окну машины, когда он смотрел на меня. Потом он сворачивал за угол, оставляя за собой кружившиеся листья.
Он выжидал. Даже Барбара ходила по стеночке. Волоклась из комнаты в комнату.
Все в школе это чуяли, запах крови, – чуяли, что на мне отметина неблагополучия. Я издали смотрела, как пританцовывали рядышком Никола и Мелисса. Они были так хороши, что иногда казалось, будто вокруг их сомкнутых фигур сияет ореол. Когда я шла по школьным коридорам, передо мной все расступались.
Вопрос времени. Уже почти наступила зима, когда время пришло. Я расчесывала волосы за кухонным столом, свесив их блестящей темной волной через плечо, восхищаясь отблеском воронова крыла и думая о Томе и о том, как они будут смотреться рядом с его белокурой светлой головой.
Я почувствовала, как отворилась дверь, выпуская застоявшийся запах кухни, которая весь день была закрыта.
Из-за двери вползли слова:
– Руби, выйди.
Я уронила щетку. Я даже не слышала, как Мик приехал домой. Наверное, он зашел через калитку на заднем дворе.
– Выходи, второй раз просить не стану.
Я подумала: может, он стоял снаружи, глядя в освещенную комнату, наблюдая за мной через окно? Жутковатая мысль; меня поймали за самолюбованием, расчесываясь, я шептала: «Том, Том, вернись ко мне. Увижу ли я тебя снова?»
Я тянула, сколько могла, надела пальто и замотала шарф, прежде чем выйти из дома.
Он стоял на садовой дорожке. Уже сгущалась ночь, от темного зимнего железа деревья закоченели, в воздухе густо висел печной дым. Небо было ясным, но наливалось зеленоватым мраком с оранжевыми и желтыми полосами. Мик на его фоне выглядел тенью, он возвышался до небес. Я видела очертания его торчащего чуба.
– Руби-Руби, я думал о тебе, о том, как ты сожгла мою одежду. Подожгла мои брюки, бог ты мой, что за девчонка.
Он говорил нараспев, почти пел. Я уловила исходивший от него запах – он пах, как зверь в шерсти.
– Я долго думал. О тебе, о твоем вранье.
Я взглянула в небо. Там сверкала одинокая звезда. Венера. Казалось, я ничего страшнее в жизни не видела.
– Ты и маму свою враньем огорчаешь.
Я было начала, что не рассказывала Барбаре про визгливый смех Сандры, пузырившийся во тьме. Она, наверное, сама догадалась, а теперь Мик решил, что это я ей их выдала.
– Она сто лет как знает, – сказала я, вспоминая ее выставленные вилкой пальцы.
– Ну да. – Он переступил с ноги на ногу и поспешно добавил: – Можно подумать, есть о чем знать. Ты даже полицейскому врала. Полицейскому – врала. Все задокументировано. Я видел. Будет храниться в архиве. Вечно будет храниться, так что не думай, что тебе это сойдет с рук. Это доказательство.
Он сжимал и разжимал кулаки, висевшие у пояса, накачивал их. Пряжка его ремня поблескивала в свете, падавшем из задней двери.
Меня затрясло от долгого мелкого озноба.
– Я Барбаре ничего не говорила, – повторила я; мой голос прозвучал высоко и фальшиво. – Она сама догадалась, да? Поэтому ты так себя и ведешь. На мне срываешься.
Он откинул голову.
– Вранье, Руби. Тебе медаль выдать за вранье?
Тут я вспомнила, что утром видела в коридоре Сандру. Она шла с мальчиком из шестого класса. На лице у него была нарисована густая темная щетина. Сандра мелко облизывала губы, выкрашенные перламутровой помадой.
Мик их тоже видел.
– Оставь меня в покое.
Голос мой прозвучал резко и высоко.
– Вот как? Оставить? В покое тебя оставить?
Его рука поднялась и легко коснулась пряжки ремня. Уже высыпали другие звезды, словно первая сказала им: идите, гляньте – Руби сейчас опять отлупят. Из шлевок ремня со свистящим звуком потянулась кожа.
Я окаменела от страха. Сквозь меня, сотрясаясь, полетел басовитый темный ветер, тот самый северный ветер. Я вскинула голову.
– Ты меня больше не тронешь, долбаный ты урод.
Он щелкнул ремнем и занес его, как черную змею.
Ветер пронесся по высокой траве, повалив ее верхушки. Мои мышцы налились силой. В руках у меня оказалась доска, та, что годами стояла, прислоненная к забору, я ощущала ладонями ее занозистую тяжесть. Ремень пролетел мимо, но я почувствовала на лице его дыхание, услышала его свист.
– Руби, ты что делаешь? Руби…
Доска крутанулась в воздухе и ударила его сбоку по голове. Раздался треск, голова Мика мотнулась. На мгновение мне показалось, что она отвалится. Что мне тогда с ней делать, запаниковала я, зарыть в лесу? Но его силуэт оставался на месте еще несколько долгих секунд. Потом он сложился вбок, и послышался тяжелый стук, словно мешок с кровью упал на землю.
