Вся семья была очень музыкальная. У них было очень много пластинок с записями классической музыки, но главное – они были обладателями пианино. Назвать это сооружение пианино можно только условно – груда дребезжащих деталей, которые Марк постоянно клеил и настраивал. Но оно стояло на самом лучшем месте в квартире, а играли на нем только для самых близких, самых родственных душ. В одно из своих последних посещений Ростова Нонне удалось уговорить Марка сесть за пианино. И на этом “инструменте” он сыграл ей несколько своих вещей – несколько маленьких вальсов. Нонна была поражена: неужели это твое, а где ноты, как можно не записать такую красоту? Но Марк со своей улыбкой, с характерной отмашкой здоровой рукой сказал, что это все ерунда.
В отличие от Марка, для Лизы музыка была не только источником наслаждения, но и специальностью. Лиза работала художественным воспитателем в детских садах. Спектакли, которые она ставила с детьми, были интересны не только для родителей. После войны она почему-то оказалась в детском садике для глухонемых детей. Для общения с детьми ей пришлось выучить их язык. Но главная ее работа и главная забота – это уход за матерью и братом. Свою семью ей завести не удалось, и вся ее жизнь, все ее интересы были сконцентрированы на этих двух людях – они были для нее всем. Точно такое же значение для остальных членов семьи имели двое других – неразрывное кольцо.
Но кольцо разорвалось. Тетя Рая умерла в возрасте 95 лет. Горе было не адекватно ее возрасту: мать была незаменимым стержнем, смыслом жизни ее детей. Лиза серьезно заболела еще до смерти Марка, но у нее еще оставался последний стимул жить – Марк. Позже, когда мы ей звонили из Петербурга, она, плача, повторяла одно и то же: она осталась одна – умерли ее братья Сема и Марочка…
Точно соотнести возраст Бориса с возрастом старших в семье я не могу. Судя по возрасту детей (сын Натан был моложе всех детей Шульгиных) – скорее всего он был младше Раисы. Борис был образованным человеком, имел хорошую библиотеку, и престижную по тем временам (по теперешним, выходит, тоже) специальность бухгалтера, что позволяло ему не только содержать свою семью, но и помогать младшим сестрам и братьям. Хорошо помню его портрет (не фото, а настоящий, писанный маслом), в котором помимо характерных либермановских черт, ощущалось что-то благородное, блоковское. Чаще всего мы с ним встречались почему-то на углу Газетного переулка и Канкрынской улицы, когда он возвращался с работы домой. Он был немногословным, мне кажется, сдержанным человеком. Хотя в семье бытовало мнение (особенно его муссировала Раиса Федоровна), что молодость он провел весело, а последствия этого проявились в зрелости. Брат жены Бориса, Раисы Исааковны Компанеец, а затем и племянник были известными в СССР композиторами. Некоторые из их песен пела вся страна. Сейчас я вспомнил только песню, с которой многие начинали свой день – “На зарядку, на зарядку, на зарядку – становись”. Со своими невестками, сестрами мужа, Раиса Исааковна имела отношения, приближавшиеся к дипломатическим. Но, тем не менее, бабушка жила именно с нею, а не со своими дочерьми.
Натан, сын Бориса, был старше меня примерно лет на десять. Он был способным человеком, однако с некоторыми странностями, элементами авантюризма, о которых знала вся родня. Борис умер не то в 1939, не то в 1940 году. Натан не воевал, из Ростова он бежал вместе со своей матерью, но как-то так получилось, что весной или летом 1942 года на какой-то станции недалеко от Ростова, которую проезжал наш эшелон с госпиталями, у нас произошла случайная встреча с Натаном. Натан был специалистом по котлам, причем известным. Сразу же после войны Натан с матерью обосновался в Москве. Осенью 1945 я посетил их в каком-то пригороде Москвы, они жили буквально в полуразвалившейся халупе. В этом же году, а может быть, годом раньше, он женился на Лене, дочери известного “врага народа” Исаака Зеленского, осужденного вместе с Бухариным и расстрелянного в 1937. В годы гражданской войны Зеленский был членом реввоенсовета Туркестанского фронта. Его, Председателя Центросоюза, обвинили в искусственно созданном в стране недостатке масла и в перебоях с хлебом. На полном серьезе ему инкриминировали и то, что он сыпал в сливочное масло битое стекло. Мне показали групповую фотографию, на которой Сталин обнимает Зеленского, и его же рукой написано очень теплое обращение. Мачеха Лены Зеленской в то время была, как жена врага народа, в лагерях, а Лену опекал известный партийный функционер Сольц, приходившийся ей, кажется, дядей. Сольц и до и во время войны занимал в партии очень высокий пост – председателя комитета партийного контроля. И Сталин его почему-то не тронул и даже не снял с должности до самой смерти. А умер Сольц в 1945, незадолго до нашей встречи с Натаном. Натан повел меня в “дом на набережной”, в котором еще совсем недавно вместе с Сольцем жила и Лена. Но нас в дом не пропустили – квартира Сольца была опечатана4. Семейная жизнь у Натана с Леной складывалась не очень счастливо: присутствие матери при отсутствии жилья (квартиру они получили только при Хрущеве), и его болезнь. Заболел он в середине шестидесятых, несколько раз подвергался операциям, стал настоящим инвалидом. Но поражало и вызывало уважение удивительное присутствие духа и не менее удивительная творческая работоспособность: за время болезни он написал две книги, которые стали руководством для проектировщиков котлов. После смерти Натана Лена с нами, его родными, знаться не захотела, точно так же как и ее сын, Борис-младший. Однако если быть честным, очереди из родственников, желающих быть близкими этому мальчику, я никогда не видел. Борис-младший, еще будучи ребенком, проявил себя, мягко говоря, не очень надежным человеком. Настолько, что когда пришла пора поступать в институт, его родители посчитали более безопасным выпроводить его из Москвы. Он получил, кажется, в Свердловске экономическое образование и вернулся в Москву, где некоторое время работал в институте Госплана. И вот, примерно год назад – эти строчки дописываются в 2006, в Америке – смотря последние известия по русскому ТВ, я услышал имя одного из членов высокой российской делегации – Борис Натанович Либерман. Пока до меня доходило, что такое же имя носит сын Натана, телекамера уже фиксировала другое событие. И я подумал, какое бывает удивительное совпадение – и имя и отчество и фамилия. Но я удивился, а мой двоюродный брат Володя, более внимательно смотревший эту передачу, заявил, что это никакое не совпадение, это, без всякого сомнения, наш родственник. Ему удалось связаться с Борисом по телефону и теперь мы уже точно знаем, что собой представляет Борис Натанович: Президент крупной московской строительной компании ЗАО “Социнвест”, член президиума Российского еврейского конгресса и др. Скорее всего, полновесный олигарх. Так чьи же гены оказались определяющими: талантливого, с авантюрным уклоном отца-инженера или несгибаемого большевика-ленинца деда?
Год рождения Марии я знаю почти точно – 1890. Всю жизнь: и до войны, и после, две сестры Маня и Сарра, моя мама, прожили не просто рядом (на одной и той же улице, через два дома), но и фактически вместе. Мне кажется, за все это время, а это примерно шестьдесят лет после замужества за вычетом четырех лет войны, не было ни одного дня, чтобы, по крайней мере, по одному разу Сарра не побывала у Мани, а Маня не побывала у Сарры. Но это вовсе не означает, что между сестрами постоянно был мир и согласие. Чаще – даже наоборот: имело место и соперничество, и недовольство, и взаимные претензии и обиды. Но эти естественные человеческие чувства не повлияли на взаимную привязанность и необходимость друг в друге. Тетя Маня была очень добрым человеком, более добрым и непосредственным, чем Сарра, но у Сарры, так считалось, было побольше такта и ума. Различия в характерах проявились еще в детстве. Маня не хотела учиться. Сколько классов гимназии она закончила, я не знаю, но думаю, что немного. Зато повеселиться, погулять она очень любила, и этим, пожалуй, тоже отличалась от своих сестер. Я не могу сказать, что они была монашками, все они вышли замуж, имели детей, но по темпераменту были иными. Не позже, чем в 1918, Маня вышла замуж. Ее муж, Григорий Ицкович – дядя Гриша, был другом моего отца. Они оба получили среднее фармацевтическое образование – звание помощника провизора, а затем женились в Ростове на сестрах – вначале Гриша, а потом Овсей. Вместе организовали производство качественных парфюмерных товаров, нечто вроде небольшой фабрики, прямо во дворе дома, где жили мои родители. Дядя Гриша, в отличие от моего отца, учиться дальше не стал – злые языки говорили, что не хватило способностей, а я думаю, что желания и упорства. Не помню, кем он работал до войны, но когда началась война, дядю Гришу, так же, как и моего отца, мобилизовали и направили в эвакогоспиталь начальником аптеки. Так же, как и наш, их эвакогоспиталь побывал и в тылу, и на фронте, но вроде без особых приключений. В 1945, еще до победы, семья Марии была уже в Ростове. После войны дядя Гриша работал главным инженером крупной ростовской химико-фармацевтической фабрики “Красная Заря”. После того, как я оказался в Ленинграде уже студентом 3-го курса, Ицковичи, и, как мне говорила мама, прежде всего дядя Гриша, решили мне помогать материально, причем не от случая к случаю, а регулярно. Я до сих пор храню записную книжку, где под рубрикой “мой долг т. М. и д. Г.” записаны денежные переводы с осени 1945 до лета 1948, которые я получил от Ицковичей. Получал ежемесячно, как правило, по 500, а иногда даже по 750 рублей. Я никогда не забуду его радости, радости отца, когда в 1949 я приехал в Ростов с дипломом инженера, а в 1959 – с дипломом кандидата наук. Но долг не оказался красен платежом. Кроме чувства благодарности и любви, я ничем с ними не расплатился, может быть и потому – это я в качестве оправдания – что они ни в чем практически не нуждались.
