приходи на повторный осмотр через год. Желательно — снова ко мне.
Хоккеистов в целом я, честно признаться, не очень жалую. Большая часть моей жизни прошла в доме, где жил пацан, который мечтал стать звездой отечественного хоккея. В выходные по утрам он повадился вставать ни свет ни заря и гонять шайбу по нашей лестничной клетке. Большинству соседей этот грохот казался милой забавой, тогда как на крики мамы Нади сбегалось полдома, чтобы поучить меня уму-разуму. Живя с хоккеистом в одном подъезде, я был готов подкараулить его где-нибудь в укромном уголке и выкрутить ему уши из его башки. Но вместо этого я зачем-то набрал себе на выходные дежурств и перестал замечать своего шумного соседа, а вскоре, переехав, вообще забыл о его существовании. Вернувшись через десять лет в старую мамину квартиру, никакого хоккеиста в нашем подъезде я больше не встречал, зато на перекрёстке Верности и Бутлерова к тому времени отстроили огромный спорткомплекс «Спартак», с настоящим профессиональным катком.
Так вот, год назад мой пациент ушёл от меня довольный, как Карлсон, с обещанием обязательно вернуться. Как-то на досуге залез в Гугл и набрал его фамилию. И открыл рот. Можно было считать себя причисленным к избранным. Сеть поведала мне: Ломаный (вот когда мне открылось его прозвище) — самый молодой среди подающих надежды петербургских бомбардиров, настоящий вепрь, будущий Харламов. Я уже прикинул про себя, что нашей клинике можно было бы через связи хоккеиста поглубже внедриться в спортивную медицину. Неплохо бы подкинуть такую идею Грачёву, директору и хозяину нашей конторы.
* * *
Через год парень вошёл в кабинет уже без мамаши. Я видел её в коридоре, но приглашать не стал. Пациенту стукнуло четырнадцать, у него теперь есть паспорт и право на конфиденциальность, которую он, судя по всему, ценил выше, чем мамину опеку.
Отверстие в сердечной перегородке меньше не стало, но выглядел Димка неплохо, вытянулся, повзрослел. Зуб во рту оставался таким же.
— А Ломаный ты из-за зуба?
— Из-за него, — он вытирал остатки геля и натягивал футболку. — С моим сердцем всё в порядке?
У меня не было никаких сомнений.
— Сердце справляется с нагрузками. Размеры камер в норме.
Парень облегчённо вздохнул и направился к двери.
— Слушай, — спросил я его вдогонку, — а чего ты не вылечишь свой зуб?
Он поправил волосы движением, подходящим скорее киноактёру.
— Да ремонтировал я, — сказал Ломаный. — Сделали, и в первый же день после стоматолога мне снова в морду шайба прилетела.
— Не повезло, — сказал я. — Но в запасе есть третья попытка.
— Да ну, чего морочиться? — махнул рукой Ломаный. — Не болит — и ладно.
Он сказал спасибо и вышел. До следующего пациента у меня оставалось свободное время, но тут в кабинет из коридора вкатилась мать. Вид у неё был встревоженный.
— Доктор, у нас всё в порядке с сердцем? — спросила она.
Я пожал плечами.
— Доктор, мой сын задыхается. Нас направили к аллергологу, поставили астму, выписали ингаляторы. Но одышка не прошла.
Мать была абсолютно серьёзна.
— Он никогда вам не скажет. Ещё бы. У него соревнования.
Я кивнул ей на стул, но она замотала головой.
— Нет-нет. Я на минуточку.
Я вышел в коридор, выпустив вперёд себя обеспокоенную мамашу.
— Лена, — обратился я к администраторше, протягивая ей историю, — запишите-ка вот этого пациента к терапевту.
— Я Ира, — обиделась девочка у стойки и обернулась к мамаше:
— У доктора Погодина свободное окно через полчаса. Подождёте?
Погодин поймал меня за пуговицу в ординаторской. Мы не то чтобы не ладили, просто Погодин привык смотреть свысока на всех, кто числится за диагностической службой.
— Хоккеист этот. От вас был?
Я кивнул.
— Странный мальчик.
— Звёздная болезнь, — махнул я рукой.
— Сердце шумит, как Ниагарский водопад.
— Там хорды, балалайка — три струны.
— И открытое овальное окно.
— Это ничего не значит. Перегрузки нет. Вы же видите.
— Ну да, ну да… — протянул Погодин. — Всё-таки странный мальчик.
— Послушайте, — сказал я, — там дело не в сердце.
— Поглядим, поглядим, — Погодин потёр лысину. — Теперь это мой пациент.
* * *
Мы сидели у Грачёва, и он бубнил вещи настолько очевидные, словно я был интерном, а он — бывалым врачом. За полчаса я пережил настоящее дежавю.
— Вот не хотел я, Грачёв, идти к тебе в подчинённые. Начальники и друзья — вещи несовместные.
Грачёв крякнул. Он хорошо набрал вес за последние десять лет. Из парня с видом уголовного братка превратился во вполне солидного господина, лысого, с брюшком и при галстуке.
— Ты, Храмцов, накосячил. Надо это признать и взяться за хоккеиста как следует.
— Кто накосячил? Я?
— Ну а кто написал, что сброс на перегородке минимальный?
— А он какой? — я вытаращил глаза. — Минимальный и есть.
— Вот заключение из Первого меда, — Грачёв выложил из папки какую-то бумажку. — Диаметр дефекта пять с половиной миллиметров. И лёгочная гипертензия.
— Ну, во-первых, не пять, а четыре с половиной, — парировал я. — А во-вторых… Если ему ставят лёгочную гипертензию, то какое они дают давление? Есть цифра?
— Цифры нет, — сказал Грачёв. — Но ты сам виноват. Ты занизил диаметр дефекта.
— Цифры нет, потому что правые отделы не расширены, — я закипал. — И его одышка идёт не от сердца. Коллега из Первого меда прилепил лёгочную гипертензию потому, что перестраховался. А я занизил данные потому…
— Ну?
— Ты бы на него, Грачёв, хотя бы посмотрел, — сказал я. — Он гений-бомбардир. Он пропадёт без спорта.
— Ясно! — сказал Андрюха и прошёлся по кабинету. — И ты решил его спасти. Типа, спасатель Малибу.
— Типа того, — я тоже встал. — Сделайте спирограмму, рентген лёгких, анализ мокроты…
— Мать против рентгена, — перебил Грачёв. — Не хочет подвергать ребёнка облучению. Большая вероятность, что они уйдут из нашей клиники.
— Ну и скатертью дорога, — ответил я. — А Погодин твой дерьмо мужик, направил пациента к другому диагносту у меня за спиной.
— Имеет право, — вздохнул Грачёв.
Я заметил мамашу Ломаного, сидевшую на скамейке возле двери моего кабинета. Она немного осунулась и от этого даже слегка похорошела.
— Здравствуйте, доктор.
— Чем обязан?
Она скользнула следом за мной в кабинет.
— Пришла передать вам от Димы спасибо, — начала она. — Дима сказал, что если и пойдёт к какому-то врачу, то только к вам.
— Безмерно тронут, — я пытался стушевать злость, колотившую меня после беседы с Грачёвым. — Но я всего лишь диагност. Лечение звёздных мальчиков — не моя обязанность.
Мамаша улыбнулась.
— Я знаю, — сказала она.
Женщина подняла глаза и какое-то время рассматривала линию потолка.
— Видите ли, — сказала она, — он стал очень быстро расти. Мужать. И ещё у него
