этаж и открыл дверь, возле которой с раннего утра толпились мои подопечные. Переоделся в свежий халат, бросил взгляд на список из двадцати двух человек и наконец отодвинул ширму, которой была отгорожена кушетка. На кушетке торжественно и неподвижно лежал труп.
Женщина, крупная, с неаккуратно заколотыми кверху седыми волосами, сползающими к лицу. В полутьме выделялись желтоватые скулы, серые рельефные губы и большой горбатый нос. Труп был одет в весёленький больничный халат синего цвета, а из-под халата торчали плотные кое-как заштопанные чулки. Глаза у трупа были открыты, и левый смотрел непосредственно на меня.
От неожиданности я отпрянул, и ширма, стоящая сзади, грохнулась на пол. Я кинулся её поднимать, но зацепил ногою стул, и тот тоже упал. Труп наблюдал за всем происходящим своим неподвижным левым глазом и делал вид, что он тут ни при чём.
В кабинет постучали. Я кинулся к двери.
За дверью скопилась очередь. Первым был мужик из урологии.
— Доктор, можно? Я на девять.
Это был первый пациент на УЗИ простаты. Конечно же, подготовленный — с полным мочевым пузырём.
Я взял себя в руки и сказал ему, что приём задерживается. Мой голос прозвучал неуверенно. Пока я откашливался, возмущённый мужик попытался проникнуть в кабинет.
— Как задерживается? — сказал он. — Я тут, в коридоре, не выдержу. Подтирать за мной будете.
Но я закрыл перед мужиком дверь.
В тусклом глазе трупа промелькнула благодарность.
Я бросился к телефону. По местной линии во всех отделениях мне отвечали только длинные гудки: общая так называемая пятиминутка (которая обычно длилась полчаса или больше) ещё не закончилась, и часть врачей сидела в конференц-зале главного корпуса, а вторая часть принимала смену. Мобильник Мадины Павловны, нашей заведующей, был вообще выключен. Дверь кабинета снова забилась в истерике. Я живо представил себе, что творится снаружи. Наверняка там трое или четверо голодных больных людей, и все они еле-еле добрались на четвёртый этаж. Понятно, что сейчас они меня порвут, и пойдут мои клочки по больничным закоулочкам.
— Я с диабетом! — кто-то кричал, приникнув к замочной скважине. — У меня еда по расписанию!
Я снова бросился обрывать телефон заведующей.
— Какой труп? — послышался наконец в трубке голос Мадины. — У вас что, пациент умер на кушетке?
— На кушетке! — радостно закричал я. — Не у меня! Умер сам по себе, без моего, так сказать, вмешательства.
— Окей, — сказала Мадина. — Подождите, я скоро вернусь с летучки.
— Но я не могу вести приём! — орал я в трубку.
— Почему? — недоумевала начальница.
— Потому что у меня в кабинете! — вопил я. — Лежит! Мёртвый! Человек!
На том конце провода повисло недолгое молчание.
— Ну так сдвиньте его куда-нибудь, — в речи начальницы уже звучало раздражение, — и продолжайте работать.
Она отключилась, а я, зарычав, сунул мобильный в карман халата и снова шагнул к кушетке.
Даже если бы я очень хотел, то никак бы её не сдвинул. Старуха весила килограмм сто двадцать, не меньше, у меня в спине жила нелеченая грыжа. К тому же я оказался единственным свидетелем того, что тётка умерла в моём кабинете без моей непосредственной помощи. Трогать её было нельзя.
В дверь снова заколотили.
— Вот это да! — присвистнул Андрюха. С неожиданным восхищением он рассматривал мою подопечную. Андрюха прибежал из отделения интенсивной терапии, с третьего этажа, потому что дозвониться до меня (ещё бы!) оказалось невозможно.
— Давай-ка я тебе пришлю эскорт, — и мы её, болезную, командируем в мордор, — сказал он, быстро смекнув, какую может извлечь пользу из происходящего. — А взамен ты посмотришь почки одному моему экстренному. Позарез нужно, брат.
И Андрюха достал из нагрудного кармашка мобильник. Я подпрыгнул к нему и выхватил телефон.
— Охренел, да? — выпучил глаза Андрюха, но я уже вытолкал его наружу и щёлкнул замком.
Минут через десять после того, как я набрал на мобильном «ноль два», в дверь снова постучали.
Это была Мадина.
Про Мадину следует сказать особо. Бывают женщины, на которых одно удовольствие смотреть, но только когда ты находишься на приличном расстоянии. Всё вроде бы при них — и грудь, и фигура: вот у Мадины, например, были тёмные волосы, смуглая кожа и глаза с радужками опалового цвета, но для меня в её красоте скрывалось что-то пугающее, неприятное. Похожий типаж я видел в одном детском фильме — актриса играла волшебную птицу с женской головой и телом, покрытым перьями. Жуткое зрелище. Примерно такой была и Мадина. Заведующей лучевиками её поставили недавно. По профессии Мадина была рентгенологом, но целила выше: ждала, когда в больнице установят томограф.
— Для чего милицию-то вызвал?! — она стояла посреди кабинета и растерянно хлопала глазами. — Теперь дерьма не оберёмся. Не мог, что ли, на местном уровне всё решить?
— Я пытался на местном, — буркнул я. — Все требуют убрать труп. Только никто из заведующих не признаётся, чей он, кто лечащий врач и с какой стати эта тётка оказалась в моём рабочем кабинете.
Мадина всплеснула руками. Её серебряные перстни звякнули в воздухе.
— Ну уж разобрались бы как-нибудь! Мне главврач уже головомойку устроила.
— Мне тоже.
— В первой кардиологии у одной твоей пациентки фибрилляция началась. Якобы из-за того, что ей вовремя не было сделано эхо.
— Знаете что? — обозлился я. — Лечить надо вовремя, и никакой тогда не будет фибрилляции! А если в башке пусто, то и в больнице бардак: вон, трупы по углам валяются.
Моя подопечная в халате с васильками довольно слушала наши препирания со своей кушетки. Она, кажется, могла бы мной гордиться. Заведующая посмотрела на неё, потом снова на меня, махнула рукой и уже в дверях сказала, подчёркнуто выкая:
— Ну, как хотите. Всю ответственность теперь понесёте сами.
Может, это она не мне одному сказала, а нам обоим. Ну, то есть мне и трупу.
Мадина ушла, а я опустился на стул возле аппарата. Снова зазвонил телефон, но трубку я не взял. Телефон ещё немного потрезвонил и унялся.
Я сидел и думал о том, о чём вообще-то врачам не принято думать. Ведь существуют такие вещи, которые мы считаем само собой разумеющимися. Труп в кабинете, подумаешь. Трупы в анатомичке на первом и третьем курсах нас должны были отучить от любой сентиментальности. А вот я сейчас запер дверь и сижу рядом с чужой мёртвой тёткой, у которой пузо выше подоконника и нос торчит словно телебашня. И пока я не установлю, кому принадлежит этот нос, — дверь я не отопру. Так-то. И будет дух моей товарки по несчастью болтаться в моём маленьком душном кабинете, между полом и потолком, и никаким ультразвуком его
