— О, Господи, — тихо говорит он. Ей хочется опять обнять его, хочется найти слова.
— Это ведь не все, Лукреция. Если ты его понимаешь, то знаешь — это не все.
— Да, — соглашается она, потому что воспринимает голос птицы, ее резкий, беспокойный ум, как воспринимала не высказанные вслух мысли и тревожные сны Бенни.
— Тебе полагается знать, кто его убил, — Джаред обращается к ворону, словно отплевывается от дурного привкуса во рту. — Так полагается: ты вызываешь меня обратно и показываешь. Но ты не можешь указать мне убийцу, да? Ты ни хрена не можешь мне показать!
Лукреция рискует положить руку на правое плечо Джареда, и он оборачивается со свирепостью, предназначенной для птицы. Она думает — да в этом взгляде заключен сам ад, зрачки смотрят с другой стороны вечности.
— Я ведь прав? Он знает не больше, чем блядские полицейские.
— Ворон делает то, для чего был создан, Джаред. Что бы тут не происходило, он всего лишь ворон, и есть предел…
Она умолкает, понимая, как это должно звучать для Джареда. Прагматичного, нерелигиозного Джареда. Просто куча дурацкой вуду-чепухи.
— Есть предел его силам. Что-то происходит, что-то стоит на пути — мы должны понять, что именно, и как это обойти.
Джаред прячет лицо в ладонях, и ей кажется — он снова готов заплакать. Слезы были бы лучше, чем гнев, они ей понятней и ближе. Вся жизнь после смерти брата проходит в печали. Она стала любимой наложницей горя.
— Я ничего не понимаю, — говорит Джаред.
— Так не трать время на попытки, — откликается Лукреция, надеясь принести хоть какое-нибудь утешение. — Будешь чересчур долго стараться понять, как это возможно, — потеряешься. Просто прим как данность.
— Откуда ты все знаешь, Лукреция? Не можешь объяснить? Почему ты понимаешь, что эта чертова птица говорит?
Она вновь умолкает, зная ответ, но страшась произнести вслух, столкнуться вдруг с собственными страхами и сомнениями. Зная, что он свяжет ее с тайной узами, распутать которые не под силу ни живым, ни восставшим из мертвых.
Да, — говорит она наконец, убирая руку с плеча Джареда, и начинает расстегивать платье на груди. — Думаю, могу.
Она стягивает платье с худых белых плеч, показывает жесткий черный шелковый корсет под ним. Поворачивается так, чтобы Джаред увидел ее обнаженные плечи.
— Я сделала ее примерно через месяц после похорон Бенни. Надеялась, что боль и заживление помогут…
Голос замирает, пока его взгляд исследует запутанный узор шрамов на ее спине. Рисунок, который скальпель вписал в кожу, порезы, складывающиеся в ворона.[9]
— Думаю, вот почему я понимаю твою птицу, Джаред.
— Ох, Лукреция, — говорит он, и дотрагивается кончиками пальцев до путаницы белых рубцов.
— Немного помогло, — она натягивает платье обратно, скрывая шрамы. — Возможно, теперь поможет больше. Возможно, позволит мне помочь тебе.
Джаред поднимается и встает над вороном. Птица тянет шею, заглядывая в лицо.
— Если ты меня вернул без причины, ублюдок, то, клянусь — умирать будешь очень, очень медленно.
— Полагаю, сейчас не время изображать мачо, Джаред, — говорит Лукреция, застегивая последнюю перламутровую пуговку. — И, если хочешь знать, это она.
Джаред озадаченно смотрит на нее сверху вниз, а ворон тихонько каркает.
— Птица, — объясняет Лукреция. — Это она.
Джаред закатывает глаза.
— Приношу свои извинения.
Ворон говорит, что у них есть немного времени, и Джаред ненадолго замирает в объятьях Лукреции, слушает дождь, который теперь льет сильнее, убаюкивающее стучит по крыше как по идеальному барабану. Он закрывает глаза — глаза мертвеца, — и пытается притвориться, что его обвили руки Бенни, а не его двойняшки. Его волосы гладят длинные, как у Бенни, пальцы, только мягче и нерешительней, но достаточно похожие для поддержания иллюзии.
— Давай снимем с тебя этот кошмарный пиджак. И рубашку, — он все еще в той же разрезанной сзади для удобства гробовщиков одежде, в которой был похоронен. — А потом я найду, во что тебе переодеться.
Джаред По встретил Бенджамина Дюбуа в одной из галерей Складского района, обветшалом сооружении из рифленого железа, расшатанных кирпичей и голых бетонных полов, расположенном так близко к реке, что воздух пропах илом и тухлой рыбой. Это был перформанс, и он пришел только потому что представление давал дружок друга, и у него закончились отговорки. За очень немногими исключениями он находил искусство перформанса либо ужасно скучным, либо попросту ужасным. Последним претенциозным прибежищем для бесталанных выскочек, отчаянно стремящихся выгрызть свою нишу. Чаще всего ему становилось стыдно за автора, стыдно за зрителей, пытающихся понять, какая такая чепуха разыгрывается перед ними, и настолько неловко, что он исчезал на середине представления.
И зрелище тем вечером не стало исключением; конечно, не худшее из того, что ему доводилось видеть, но достаточно скверное для сожалений. Лучше бы наплел о проблемах с машиной или лопнувшей трубе и остался дома. Одетый лишь в старую шкуру крокодила и дорогие на вид туфли артист стоял на маленькой сцене в центре склада и громко читал из «Уолл-стрит джорнал». К счастью, имелся бар, и Джаред держался поблизости, опрокидывая в себя стопки текилы и стараясь сохранить невозмутимый вид. Но удержать маску становилось тем труднее, чем дольше парень в крокодиловой шкуре тянул свое, а кровь донесла «Куэрво»[10] до мозга Джареда.
В попытке отвлечься он начал подслушивать разговор пары в нескольких метрах от него, у края толпы. Джаред сразу заметил их сходство, а женщина была настолько высокой, что вполне могла оказаться трансвеститом. Они громко разговаривали, почти кричали, чтобы быть услышанными сквозь биржевые котировки, зачитываемые в микрофон на сцене — гнусавый голос грохотал из динамиков, развешанных на ржавых стенах. Оба были одеты в безупречно подогнанные викторианские костюмы из кожи и латекса, лица белее мела и волосы как черный шелк. Джареду они показались мечтой фетишиста о Джонатане и Мине Харкер,[11] невероятной смесью чопорности и распутности, но, несмотря на всю его невероятность своего облика, им шло.
— Это, определенно, ад, — сказала женщина. Голос подтвердил подозрения Джареда насчет ее пола.
— Нет-нет, — прокричал парень, наклоняясь к ее уху. — Это гораздо хуже.
Парень был не вполне во вкусе Джареда. Он всегда выбирал мускулистых сабов, крепкие, но податливые тела, способные принять любые изобретенные им любовные пытки. И находил готское направление в БДСМ и фетише несколько нудным — слишком много показухи для его конкретных вкусов. Но этот мальчишка был чем-то иным, чем-то настолько удивительным со своими четкими скулами и полузакрытыми глазами, что у Джареда неожиданно зашевелилось в джинсах. Он спросил у бармена еще одну порцию текилы и сделал осторожный шаг в сторону парочки.
— В аду акустика получше, — кричал парень.
— И есть что послушать, — крикнула в ответ женщина.
— Не особо впечатлены, как я понимаю, — сказал Джаред достаточно громко, чтобы его услышали. Оба повернулись и скептически уставились размалеванными карандашом глазами.
— О, только не говорите мне, — парень поднял указательный палец, подчеркивая свои слова, — он любовник этого несчастного бестолкового уебища, и мы оскорбили его чувства.
— Или, наверное, он критик в какой-то газетенке, — сказала его компаньонка. Оказавшись лицом к лицу с ними, Джаред понял, что они были идентичными близнецами.
— Нет, — сказал Джаред, улыбаясь, и подыграл их насмешкам. — Он просто бедняга, которому больше некуда пойти сегодня вечером, вот и все.
— О, — сказал парень. — Уже лучше. Тогда не придется изображать вежливость по поводу этой ахинеи.
Джаред покачал головой и отхлебнул текилы, прежде чем ответить.
— Вряд ли. Кто-нибудь из вас разбирается в происходящем?
Мальчишка оглянулся на прикрытого шкурой артиста и пожал плечами.
— Ну, у нас есть два соображения по сему поводу. Я думаю, все это печальное недоразумение. Настоящий артист застрял в пробке, например, а тот парень просто удобно приблудившийся недолеченный бродяга. Совпадение между его сумасшествием и ожиданиями толпы столь велико, что никто пока не понял. Моя сестра, с другой стороны, считает это замечательной метафорой удручающей джентрификации…
Сестра прервала его, хлопнув по плечу — несильно, но он издал болезненный возглас и потер место удара.
— У вас есть имя? — спросила она, протянув руку в перчатке Джареду словно для поцелуя.
— Ах да, извините, — он пожал протянутую руку. Кожаная перчатка была мягче шелка, а пожатие сквозь нее — твердым, но не мужским. — Джаред. Джаред По. Я фотограф.
— Джаред По? П-О? — спросил парень, все еще потирая плечо и искоса поглядывая на сестру. — Это шутка?
