— Чего вам надо, мистер? — спрашивает Мишель. На сей раз прозвучало почти уверенно, почти как у Робин (по его представлениям). Неважно, что этот парень начинает всерьез его пугать, что почти невозможно не поддаться позыву просто повернуться и сбежать к сулящим безопасность воротам Джексон-сквер, к своей компании.
— Я хочу… — начинает человек, но его голос тонет в очередном раскате грома.
— Что? — Мишель отступает на шаг, отчаянно желая, чтобы появился хоть кто-нибудь, бомж, группа туристов в поисках улиц с привидениями или даже гребаный коп, кто угодно, лишь бы разрушили заклятье и дали ему убежать.
— Я хочу побеседовать с тобой, Мишель. Сегодня ночью происходят вещи, о которых нам с тобой надо побеседовать.
— У меня нет времени на разговоры, — отрезает Мишель. — Мне надо на жизнь зарабатывать.
Он поворачивается спиной, и расплывчатые под дождем огни сквера кажутся такими близкими. Несколько шагов, и он снова среди людей, на открытом месте.
— Я расплачусь, — говорит мужчина сзади. — Если ты об этом беспокоишься. Ты получишь, что заработал. За свое время.
— Спасибо, нет, мистер. Не по адресу, — теперь он действительно двинулся обратно к своим, и удивительно, насколько ярче кажутся огни, стоило только отступить от мужчины с его жирным, пустым голосом. Ему уже неловко за собственную пугливость, если бы Робин узнала, то извела бы насмешками. Он так и слышит ее голос: тебе надо нарастить шкурку потолще, подруга, если собираешься обслуживать клиентов во Французском квартале. Тут дофига чудил…
Сзади раздаются целеустремленные шаги, и основание шеи пронзает внезапная боль. Ужалила, думает он, боже мой, какая-то хуйня меня ужалила, припоминая, как однажды потревожил гнездо злых рыжих ос за гаражом бабушки. А потом свет вдруг отдаляется, исчезает в невообразимой дали, и он остается один в холодной, абсолютной тьме.
Человек, который носит имена рек, знает: он больше не такой, как остальные люди; некая сторона его внушающих ужас трудов навсегда изменила его; он никогда не сможет вернуться к прежней, простой и безболезненной жизни. Иногда это знание ранит так сильно, что он часами сидит один в темной комнате и оплакивает потерю самого себя. Кошмарно, знает он, когда так мало решаешь в своей собственной жизни, когда столь многое было предрешено еще до твоего рождения. Быть солдатом в армии крови и света, настолько тайной, что и речи не может быть о признании его успехов или неудач, даже о самом мимолетном контакте с братьями и сестрами по оружию — из-за опасности разоблачения.
Захватчики повсюду, и повсюду Их агенты. Момент слабости, неосторожность могли привести к гораздо худшему, чем потеря жизни. Бывают сны, в которых кто-то (никогда, никогда он сам) проявил слабость, один из прочих безымянных, безликих солдат, втайне трудящихся в тронутых разложениям городах мира. Во снах Они бесстрашно ходят по улицам, распространяя андрогинную заразу, и выхлопы Их боевых кораблей прожигают небеса.
Нередко кошмары заставляют его проснуться с криком, корчась в пропитанной потом постели, все еще обоняя раскаленную, удушливую вонь топлива и горящей плоти. Но он не противится снам, понимает — они неотъемлемая часть его вИдения, часть того, что делает его сильным, уверенным и незапятнанным. Он записывает мельчайшие детали каждого сна, все, что сможет припомнить, в особые черные блокноты, которые хранит в комнате без окон в самой середине дома.
Уже почти неделя, как пришел новый сон, и это означает — осталось даже меньше времени, чем он думал. Во сне у него могучие черные крылья, как у неистового ангела мщения, они несут его высоко над полыхающим, гибнущим Новым Орлеаном. Улицы внизу полны огня и крови, реки которой горят не хуже бензина. Извиваются твари в Их истинной форме, распластанные на каждой стене и каждой крыше; Их гладкие бесполые тела белее кости под ночным небом, и между ног — влажные красные отверстия, как клювообразные челюсти кальмаров и осьминогов. Во сне Их голоса сливаются в единый мерзкий вой, Их опухшие черные глаза завистливо следят за его полетом. Конец всегда одинаков: человек с именами рек оглядывается через плечо на тень ворона, быстро скользящую по земле.
Мишель просыпается в месте, где пахнет дезинфекцией, плесенью и латексом. Он лежит на непокрытом металлическом столе под безумным, ослепительно белым светом, который ранит глаза и заставляет голову разболеться еще сильнее. Ему дурно, и хочется лишь одного — заснуть снова. Мишель закрывает глаза, отгораживается от ненавистного света, и тогда голос произносит:
— Нам пора побеседовать, Майкл.
Он пытается придумать ответ, что-нибудь язвительное и в самую точку, что-нибудь в духе Робин, когда слышит хруст. Внезапно его носовые пазухи наполняет едкая вонь нашатыря. Он давится кашлем, пока не растворяются остатки милосердного забвения, и есть только свет вверху и холод на обнаженной коже. И голос.
— Вот так, — говорит он. — Теперь понимаешь, что я говорю?
Мишель пытается ответить, но рот и горло пересохли, ни капли слюны, и язык словно разбух вдвое.
— Просто кивни, если понимаешь, — произносит голос, и Мишель кивает. Он осознает, что его руки и ноги надежно прикручены к столу широкими кожаными лентами. Потом к его губам подносят стакан теплой воды, и он делает глоток.
— У снотворного бывает иногда такой эффект. Скоро пройдет, и ты сможешь разговаривать.
Стакан возвращается, и на этот раз Мишель отпивает больше, замечает слабый привкус хлорки, как у воды из бассейна. Впрочем, для изнывающей глотки это все равно благословение небес. Как только стакан исчезает, он пытается заговорить, но вместо слов получается лишь неразборчивый хрип и дребезжание.
— Как я сказал, это пройдет, — говорит мужчина. Теперь Мишель может разглядеть расплывчатые очертания сквозь слепящий свет и выступившие слезы.
— Где я? — квакает Мишель. Силуэт слегка отодвигается из потока света, ровно настолько, чтобы можно было постепенно различить черты лица. Худого, изможденного лица молодого человека, который выглядит намного старше своего возраста. Мишель снова моргает, и видит, наконец, глаза тусклого серо-голубого цвета, как небо пасмурным январским днем, разом и холодные, и полные угрозы насилия.
— Вопросы задаю я, — сухо говорит мужчина.
— Это… — начинает было Мишель, но ему приходится сглотнуть, смочить горло хоть каплей слюны, прежде чем он в состоянии продолжить. — Это больница?
— Нет, но разве я не сказал, что вопросы тут задаю я? Побереги силы, Майкл. Они тебе еще понадобятся.
— Не… не называйте меня так, — Мишель закрывает глаза, вспоминая лицо человека в аллее Отца Антуана, мокрые от дождя волосы и укус в шею. Страх берет верх над замешательством. Неважно, где именно он находится. Это плохое, очень плохое место, ему не следует быть тут.
— Однако это твое имя. Имя, данное тебе родителями, — в руках мужчины появляется маленький черный фонарик, с помощью которого он осматривает зрачки Мишель, словно врач, но никакой он врач, понятно.
— Нет… больше нет, — говорит ему Мишель, и закрывает глаза, стоит исчезнуть изучающим пальцам и фонарику. — Меня зовут Мишель.
— Но это женское имя, а разве ты девушка?
Мишель игнорирует вопрос, как неоднократно делал в прошлом.
— Что вы собираетесь со мной сделать?
Голую грудь обдает прохладой внезапный ветерок — мужчина вздохнул.
— Я собираюсь задавать тебе вопросы.
— И все? Только спрашивать?
На сей раз ответа нет. Мишель осторожно пробует ремни на запястьях и лодыжках. Жесткие путы врезаются в кожу как лезвие тупого ножа.
— Нет смысла пытаться высвободиться. Я просто привяжу тебя заново. Должен понимать.
Мишель прекращает борьбу с ремнями, проводит языком по растрескавшимся губам, собирая вкус пота и помады. Снова сглатывает, чтобы голос не подвел.
— Если бы вы меня не боялись, то не стали бы привязывать, — мужчина издает в ответ резкий, сухой звук, то ли кашель, то ли сердитое фырканье, и отвешивает Мишелю оплеуху. Голова мотнулась в сторону, с силой ударилась о металл столешницы. Рот наполняет вкус крови.
— Я принимаю меры предосторожности, мальчик, но не смей недооценивать меня или переоценивать себя, — человек умолкает, слышно, как быстро и тяжело он дышит: яростное, прерывистое сопение, одышка загнанного животного или обозленной старухи.
— Считай я тебя опасным для себя или кого угодно — убил бы в том долбанном вонючем переулке. Стоило мне только захотеть, шприц был бы с цианидом, и все. Проще некуда.
Мужчина делает паузу, раздраженно сопит, и оттого, что Мишель нечего больше сказать, он спрашивает:
— Вы сумасшедший?
Человек с рычанием подается вперед, так что сияние хирургических ламп окружает его голову нимбом помешанного святого. Огромные липкие ладони хватают лицо Мишель, большие пальцы замирают над его глазами, как готовые к броску змеи. Лицо мужчины, искаженное сдерживаемой яростью, теперь на расстоянии каких-то дюймов. Его дыхание воняет гнилыми овощами и мятными леденцами.
