— Они меня подставили, — говорит он. Птица отводит взгляд, ковыряет клювом дерево изголовья.
— Полагаю, мы должны знать наверняка, Джаред, прежде чем ты совершишь нечто необратимое.
— А эти блядские копы потрудились узнать наверняка, прежде чем меня арестовать? Прежде чем сказать проклятым газетчикам, что я убил Бенни? Насколько уверены были они, Лукреция?
— Вряд ли ты сможешь наказать всех. Многие люди натворили кучу глупостей. Думаю, ты должен сосредоточиться на том, что послужило началом.
— Но ведь ты не знаешь, что это?
Она издает прерывистый вздох, похожий на предсмертный хрип.
— Нет, Джаред, не знаю.
Он отворачивается от нее, от бесполезной птицы, и натыкается на свое отражение в зеркале над туалетным столиком Бенни: мертвец, бледное подобие двойника, кожа цвета остывшего пепла. Только мертвые глаза живут, пылают жаждой мести, как угли.
— Прошу тебя, просто дай мне шанс узнать, что я могу. Я знаю людей, которые способны помочь.
Джаред подходит к зеркалу, и отражение тоже делает шаг навстречу. С одного из углов рамы свисает на резиновых завязках белая маска для Марди Гра. Джаред берет ее, всматривается в порочную, шутовскую ухмылку, вылепленную из мятой и гнутой кожи. Улыбку маски не способно воспроизвести ни одно человеческое лицо, пустые впадины глаз обведены черным, как на морде бешеного енота. Джаред купил маску у уличного торговца во время их последнего совместного Марди Гра, для Бенни, и помнит, как его зеленые глаза сияли сквозь прорези.
— Ладно, — говорит Джаред Лукреции и закрывает шутовской маской свое, еще более жестокое лицо. — Поговори со своими подружками-ведьмами, поглядим, что они скажут. Я не собираюсь ждать, затаив дыхание, но все-таки спроси.
Теперь его глаза заняли место, предназначенное для глаз Бенни; его похожие на вчерашний костер — только разворошить, поднести трут, и снова вспыхнет геенна. Все остальное в его лице мертвее маски, все остальное показывать не стоит, и он ее не снимает.
— Тем временем… у меня есть свои вопросы. И я знаю людей, у которых есть на них ответы.
Четыре
Панкующие бездомные сбились в кучки у ворот Джексон-сквер и негромко переговариваются между собой, скрытно, как члены любого тайного союза. Дождь попритих, и они выползли из-под навесов и козырьков над дверьми и столпились у высоких железных ворот. Как и прочими вечерами, они собрались под защитой собора в ожидании очередной ночи с ее мелкими драмами и сделками. У некоторых из них нет дома, а некоторые только притворяются, что нет, потому что завидуют независимости первых, их уверенности в себе и свободе.
— Но… то есть… он не извращенец какой-нибудь, как по-вашему? — спрашивает остальных высокий парень в длинном черном платье (он называет себя Мишелью), поглядывая через плечо на мужчину около Пресвитерия.
— Да иди уж заработай хоть что-то, бога ради, — ответившая девушка закуривает сигарету, привычно выпускает дым через проколотые ноздри и прищуривается сквозь клубы на человека, застывшего перед музеем. — Без обид, Майки, но ты в последнее время в зеркало смотрел?
— Да ты и сама не Дэвид Дюк, — говорит один из парней, и все смеются. — Не девушка мечты Джесса, бля, Хелмса.
И Мишель снова бросает взгляд через худое плечо на мужчину в дорогом плаще.
— Готов поспорить, деньжата у него водятся. И немаленькие.
— Ты его трахнуть или тряхнуть собрался? — спрашивает кто-то, и все снова смеются.
— Нищим выбирать не приходится, Майки, — поддела его девушка, и вернулась к потрепанной книжке, с которой не расставалась. На мягкой обложке было напечатано одно-единственное завлекательное слово: Шелк, и лицо беловолосой девочки, смотрящей через ловца снов.
Мишель знает: от него ждут доказательств, демонстрации того, что он свой, больше не новенький. Он первую неделю на улице, но ему уже нравится больше, чем старая жизнь в Шривпорт. Здесь ему хотя бы платят и какое-никакое право на выбор партнеров есть, не то что каждый вечер с ужасом ждать, когда пьяный отчим ввалится в его комнату с шумом, который мать никак не могла не слышать. Но ни разу не сказала ни слова, не задала ни единого вопроса, ее отрицание происходящего по непроницаемости соперничало с толстым слоем косметики «Макс Фактор», который она накладывала каждое утро в попытке выглядеть на двадцать пять вместо пятидесяти, с аурой пригородного отчаяния, от которого он сбежал с украденной кредиткой и билетом на автобус на юг.
— Учись принимать это как мужчина, — любил приговаривать отчим, если Мишель осмеливался заплакать. — Точно так же с тобой обойдется этот проклятый мир. Точно так же.
— Смотри и учись, Робин, — говорит он девушке. Все снова смеются, и он отделяется от толпы, сразу чувствуя себя беззащитнее, отбившимся от стаи одиночкой. Человек в плаще замечает его и пытается улыбнуться, бросает на мостовую сигарету, которую курил, и растирает каблуком.
От ворот до того места перед Пресвитерием, где ждет мужчина, не больше десяти метров — короткая полоса препятствий в виде туристов и уличных артистов, но путь кажется в три, в четыре раза длиннее. Мишель взмок к моменту, когда остановился рядом с мужчиной.
— Ты очень хорошенький, — говорит тот, и Мишель настороженно улыбается в ответ. — Тебе это небось часто говорят?
По-твоему, я идиот? спрашивает наглый, ушлый голос в его голове. Громкий и дерзкий голос, который он взращивал последние пять дней. По-твоему, я не знаю, что ты эту лапшу вешаешь на уши каждому парню, готовому взять у тебя в рот? Но он хлопает ресницами, всего один раз, застенчиво, как безмозглые девчонки в его старой школе, вертевшие хвостом перед спортивными парнями.
— Нет, мне этого еще никто не говорил.
— Да, ну и разве не жесток этот хренов мир? — в этот миг мужчина до того похож на отчима Мишель, что он готов отшатнуться, поджать хвост и удрать в безопасность своры, по-прежнему наблюдающей от ворот.
— Ага, — отвечает он вместо. — Иногда так оно и есть, господин.
Робин смотрит со своего места на каменных ступенях, как мужчина уводит Мишель в узкий переулок между Пресвитерием и собором. Часть ее испытывает жалость к мальчишке, та часть, которой жалко их всех. Слабая часть, напоминает она самой себе, и не озвучивает мысли вслух. Сосредотачивается на грохоте рэпа из колонок бумбокса у ног.
Они закончили, мужчина дает Мишель двадцатку и, кряхтя, сражается с молнией, застегивая ширинку. Мишель хочет сплюнуть, избавиться от затхлого, соленого привкуса во рту. Милые девочки глотают, думает он. Не вспомнить, где он это слышал, может, как-то увидел надпись на футболке. Он все еще на коленях, и от старинных булыжников аллеи Отца Антуана тянет гниющим мусором, листьями магнолий и мочой всех тех подвыпивших туристов, что заворачивали сюда облегчиться. Камни впиваются в колени, он поднимается с осторожностью, чтобы не порвать чулки.
— Я правду сказал, — говорит мужчина. — Ты хорошенький и все такое. Тебе вообще не место на улице. Найди нормальную работу, в травести-шоу или в этом роде, понимаешь? Улица тебя с дерьмом смешает, никто тут долго не остается таким хорошеньким, как ты, детка.
Потом Мишель остается в одиночестве, глядя, как мужчина поспешно удаляется в сторону ярких огней, шума и всепрощающей анонимности улицы Ройял. Мишель чувствует что-то холодное на лице, и понимает — снова начинается дождь, пока что легкая морось, но через несколько минут опять польет. Он смотрит на двадцатку в кулаке, комок бумаги и зеленых чернил, и думает: если бы он получал столько за каждый отсос у своего ублюдочного отчима, у него уже была бы квартира в Понтальба.
Он поворачивается идти обратно, на площадь, торопится показать Робин и остальным, что он не струхнул, и выбраться наконец из вонючего переулка. И тут небо над головой снова сотрясает гром, рычит подобно чему-то огромному и хищному, и Мишель решает — уж чашку кофе и десять минут под крышей он заслужил. Просто перерыв до следующего клиента, говорит он себе. Может, он и Робин кофе купит.
— Гром тебя не пугает, Мишель? — спрашивает кто-то за спиной. Он разворачивается, вглядываясь в тени пустынной аллеи Отца Антуана.
— Нет, — отвечает он во тьму, и это звучит очень тихо и ранимо, совсем не похоже на громкий уличный голос.
— Ничуть? — недоверчиво настаивает голос. — Вся эта мощь над твоей головой, будто небеса разверзлись. Не пугает?
— Это всего лишь гром, — говорит Мишель, напряженно пытаясь разглядеть собеседника, и снова, совсем близко раздается грохот, словно злится, расслышав будничное отрицание собственного могущества.
— Очень храбро для… маленькой девочки, — отзывается голос, и его обладатель выходит на свет. Еще один высокий человек в черной ветровке, волосы свисают на лицо мокрыми прядями. Мишель не может рассмотреть его глаза.
