На обратном пути разговаривали мало. Недалеко от отеля обогнали какого-то местного: в майке «Манчестер Юнайтед» с номером 8 и фамилией Руни на спине, тот вел под уздцы великолепно наряженного верблюда. «Для моей невестки, — пояснил Санфорд. — К алтарю она поедет верхом». — «На верблюде?» — удивился Прейзинг. — «Да, верхом на верблюде».
IV
Вопреки чаяниям, возвращение в отель оказалось бесславным. Саида при виде Прейзинга, кажется, вовсе не испытала облегчения.
На счастье, она усердно занималась подготовкой к свадебному пиршеству и смогла уделить ему лишь минутку-другую. Но и того хватило, чтобы Прейзинга окончательно посрамить. Посрамить и лишить иллюзий, ибо Саида, отвергнув его робкую попытку сослаться на Санфорда, четко объяснила, что несолидное его поведение принесло ей не столько беспокойство о нем, сколько кучу неприятностей, но самое главное — она старательно подчеркивала и колола ему глаза тем, что и само его пребывание здесь, и все здешнее гостеприимство есть не что иное, как статья бюджета, и тут налицо значительный перерасход. А еще дала понять, что дочь Слима Малука всегда может попросить об услуге органы государственной безопасности, но подобные услуги в итоге небезвозмездны, даже наоборот: их нельзя оплатить чистой монетой, зато они на долгое время обязывают к оказанию ответных услуг в виде какой-нибудь эдакой помощи, то есть процентная ставка всегда непомерно высока.
Проклиная Продановича, бывшего специалиста-метролога, который, собственно, и загнал его в этот угол, Прейзинг пытался прокрасться домой на значительном расстоянии от бывшего чемпиона мира по плаванию, а тот в тенечке у стены играл с худющей борзой и четырьмя ее резвыми щенками, в отместку демонстративно не обращая на Прейзинга никакого внимания.
— Приняв освежающий душ — впрочем, далеко не такой холодный, каким меня только что окатила Саида, — я взял своего Мессади, да кувшин лимонной воды, да корзиночку фиников и полез по ступеням на «террасу бея», где нашел Пиппу, погруженную в изучение какого-то листка бумаги. При виде меня она вроде бы очень обрадовалась. Только что сюда заходил Санфорд и, по ее словам, с восторгом отзывался о нашей поездке. Как она рада, что я езжу с ним вместе на экскурсии и немножечко за ним приглядываю, ведь ее мужу отчасти свойственно легкомыслие. Уж не знаю, справился ли я с задачей настолько, чтобы заслужить ее одобрение. По-моему, ни от каких легкомысленных поступков мне уберечь его не удалось. Правда, я подстраховал Санфорда на земляном валу, держа за ремень, пока он фотографировал.
Пиппа предложила мне присесть рядом с нею; я поинтересовался, как она провела день. Показывая зажатый в руке листок, она рассказала, как пыталась выучить наизусть вот это стихотворение. Вечером она собирается зачитать его на свадьбе, таков ее вклад в предстоящее мероприятие, но учить стихи ей становится все труднее, и это, видимо, возрастное. «Увы, увы!» — не приняла она мою попытку увещевания. Это-де за пределами ее возможностей, и никакие любезные слова тут не помогут, раньше она на удивление легко учила стихи наизусть и с той же легкостью читала их на публике, а теперь уже редко способна на такой поступок, да и вообще у нее сложилось впечатление, что теперь редко бывают такие минуты, когда чтение стихов уместно. С ее наблюдением я тотчас готов был согласиться. «Однако, — все же заметил я, — с этим следует решительно бороться. Поэзия и публичное чтение стихов очень важны, лишь так человек становится истинно человеком».
Следовать за ходом моей мысли столь далеко Пиппа была не готова, но зато вспомнила некоего обреченного на смерть американского философа (увы, имя его я позабыл), который описал дар чтения стихов такими странными, но, как казалось нам с Пиппой, меткими словами: «to be able to rattle off some old chestnuts» — «умение потрещать старыми каштанами». Притом «rattle off» означает «трещать» в смысле «быстро говорить», но заодно напоминает мягкое постукивание, треск, какой издают каштаны, если потрясти их между двумя ладонями. Как сказала Пиппа, образ удачен во многих отношениях, ведь «треск» не отменяет того, что ты понимаешь, как нелепо иметь про запас стишок на любой случай, а сами каштаны явно указывают на осень жизни, которую и переживал философ, чье имя выпало у меня из памяти, когда писал эти строки, зная о смертельном диагнозе. Конечно, чтение стихов вслух соотносится скорее с осенью жизни, нежели с цветением юности. Тяжко вздохнув, она устремила меланхоличный взгляд вниз, на пальмовое море у нас под ногами.
Я искренне пожалел Пиппу, переживающую осень жизни лишь из-за того, что ее сын намерен вступить в брак. Но надо признать: эти молодые люди обладали особым талантом внушить тебе сознание того, что ты старик.
И дело не в том, что сами они выглядели до неприличия молодо, тут Прейзинг заблуждался. И не в густых шевелюрах, не в плоских животиках, не в узких бедрах. И даже не в развязных манерах, шумном их поведении, игривости их жестов, иронических нотках, сопровождающих любое их высказывание. А в том дело, что им удавалось выдавать за правду ту игру, которую они разыгрывали. Удавалось, разумеется, лишь потому, что та игра обладала безмерным могуществом. И сила той игры была в деньгах, в чудовищных суммах, которыми они оперировали изо дня в день, в непристойных их окладах. Как же можно обращать в игру то, что имеет решающее значение для общества?
Бессмысленность этих потуг осознал после третьей бутылки пива «Хейнекен» даже Вилли, покачиваясь на волнах в желтом надувном круге. Где деньги — там и истина. «Потому, — думала даже Мери Ибботсон, ощущая во рту пыльный привкус угольной таблетки, — нет и в народе единого мнения о том, что же находится по ту сторону радуги». Жители Нормандских островов — это она доподлинно знала, так как на острове Гернси проживала ее кузина, — придерживаются мнения, что по ту сторону радуги находится истина. А дома у нее, в Ливерпуле, исстари поют детскую песенку про радугу, по ту сторону которой вроде бы спрятан клад. Впрочем, Мери Ибботсон, не совсем полагаясь на собственные аналитические способности, так и не дошла в своих размышлениях до конца, она удовлетворилась смутной мыслью о том, что по ту сторону радуги обретается и одно, и другое — то бишь и деньги, и истина. А еще вероятнее, что они суть одно и то же, а именно: деньги и есть истина, а значит, ее кузина права. Есть в этом смысл, уж что-что, а в деньгах там, на Гернси, знают толк. Однако и эту мысль Мери удалось прогнать, не случайно же она всегда недолюбливала ту кузину.
Подобными вопросами задавались не только Ибботсоны. Даже Санфорд, всецело полагавшийся на свои аналитические способности, не смог уйти от тревожной мысли, что извращенное общество освоило тезис Уильяма Джеймса о наличной стоимости истины в его извращенном и вульгарном варианте, и от такого вывода мурашки побежали у него по спине. Ведь если Джеймс прав — а он, Санфорд, пока еще далек от сомнений в том, что критерием истины является польза, — то проблема с ножницами доходов, со времен Маргарет Тэтчер расходящимися все шире, оказывается не только проблемой неравного распределения денег, но и проблемой неравного распределения истины. Вывод, который в смысле общественном вселил в него страх, а в смысле личном оставил чувство, что его жизнь, его профессия, его убеждения ныне маргинализуются, деградируют до пустой игры, но поскольку он молодым себя вовсе не чувствует, то игры не детской, а стариковской, до уровня никчемных пенсионерских забав: социология, гольф, петанк, коммунитаризм, бинго — все одно. Короче, в присутствии сына и его друзей он казался себе стариком, точно как и его жена, менее склонная к анализу, явно чувствовала, что широкоплечий и узкобедрый финансовый рынок признал бесполезными ее уроки английского, ее кружок любителей чтения, ее страсть к поэзии.
Что касается Прейзинга, то картина складывалась иная. Если истина в деньгах, то масса этой истины на его стороне. С такими финансовыми возможностями ему бы и распоряжаться, что считать игрой, а что реальностью. Почему же Прейзинг допустил, чтобы его там запугали самонадеянные торговцы дериватами и организованные разработчицы четких стратегий?
«Да просто потому, — подумал я, набрав целую пригоршню гравия, — что Прейзинг не умеет обращаться с деньгами. Нет, деньги он не транжирит и не пускает на ветер, даже наоборот — он их почти не тратит, но именно потому он обращается с деньгами безответственно».
Он боялся своих денег так же, как боялся любого другого инструмента. Не оттого, что мог бы порезать палец или что-нибудь там защемить. Прейзинг боялся действенной силы денег, как и любых инструментов; он с содроганием вспоминал, как катался на лыжах в Ле-Дьяблере и однажды увидел, что двое мужчин рассекают толстенный кабель для новой канатной дороги с помощью крошечной, как ему показалось, машинки, обладавшей немыслимой силой, — так вот, он думал, что деньги есть не что иное, как особо действенный инструмент, не что иное, как инструмент для осуществления больших целей, даже высоких целей. Это мне объяснил Проданович, который в прошлую пятницу навещал Прейзинга, и по такому случаю меня ему представили.
