Целых три километра бежал за машиной Рашид, незамеченный ими обоими, скрытый в гигантских облаках пыли, которую Санфорд поднимал в воздух своей возбужденной ездой. Рашид, тут Санфорд не ошибался, действительно был смотрителем бассейна в отеле, но — смотрителем с историей. История эта началась аварией на подъезде к автостраде близ Тулузы, после которой восьмилетнего Рашида, единственного уцелевшего из всей семьи, отправили назад в Тунис, где его далее воспитывали бабка с дедом, проживавшие в Сфаксе.
Дед, маленький человек, чья выдубленная солью кожа обвисла, как почерневшая гофрированная бумага, был последним из знаменитых лоцманов-пловцов в порту Сфакса, но ко времени прибытия малыша Рашида в дом он давно уже вышел в отставку. На смену ему явились молодые люди с государственными лоцманскими дипломами и стальными лоцманскими катерами, они-то и ходили теперь встречать грузовые суда, вместо того чтобы плавать, как всю жизнь плавал Рашидов дед, в любую погоду, даже если над ним вздымались валы в человеческий рост, до буя с большим колоколом, который покачивался на расстоянии нескольких миль в открытом Средиземном море и за который он крепко держался, порой и много часов дожидаясь судна, оповестившего о прибытии. А когда наконец в темноте перед ним вырастала стальная громадина, он подгребал к борту, нащупывал веревочную лестницу, ловко карабкался вверх и стоял — мокрый, хоть выжимай, — рядом со штурманом, уверенной рукой показывая ему путь через коварные мели в гавани Сфакса.
Человек этот, Рашидов дед, имел несчастье жениться на очень злой женщине, так что ему не составляло труда болтаться часами, как пробка на воде, у желтого буя, цепляясь то одной, то другой рукой за ржавую скобу, чтобы только удержаться на плаву. Он любил заплывать в открытое море, подальше от своего домишки на утесе. Хотя именно там, у буя, ему хватало времени поразмышлять, отчего жена у него такая злая. Порой он думал, что она просто грустит, а когда корабля приходилось ждать очень долго или волны вздымались слишком уж высоко и колокол бил совсем громко, он думал еще, что сам ее и огорчает. Не раз он собирался, вернувшись домой, спросить, отчего она так грустна.
Приняв решение, он всякий раз себя сдерживал, чтобы тотчас не поплыть назад со своим вопросом. Но никогда он не плыл назад и никогда ни о чем не спрашивал, ибо очень боялся ответа.
Когда единственный его сын погиб на автостраде во Франции, оставив в наследство внука, ему давно уже ни к чему было плавать в открытом море, но и с женой слаще не стало, и работы другой не нашлось, так что он проводил целые дни на портовом молу в обществе других пожилых безработных мужчин, однако если вдруг чуял, что надвигается белый домишко, ближе, ближе, вот уже дышит в затылок, то он бросался в воду и плыл к желтому бую. Рашиду у бабки тоже приходилось несладко, вот так и вышло, что он стал проводить время со стариками на молу, выглядывая седоволосую дедову головушку в морской пене.
Рашид быстро выучился плавать. Дед с ним занимался. Рашид стал заплывать с дедом все дальше, а назад плыл один. Жена умерла, но старый портовый лоцман не распрощался с морем, ибо часто испытывал потребность подумать, отчего она так грустила, да обозвать себя трусливым старым дураком, ведь он так и не решился ее расспросить. Когда Рашиду исполнилось десять, они впервые поплыли вместе к бую. Побарахтались в теплой воде, держась за ржавые скобы. Но на обратный путь сил у Рашида не хватило. Он уцепился за морщинистую дедову шею, и тот проплыл с ним все расстояние до берега. В тот день они вернулись, когда давно уже стемнело. Такое с Рашидом повториться не должно! Два дня спустя они снова направились в открытое море, и весь путь назад Рашид преодолел сам. С тех пор они плавали к бую каждый день, иногда даже дважды. Вскоре Рашид стал плавать быстрее деда.
Однажды на него обратил внимание кто-то из федерации спорта. Рашиду дали тренера, под чьим руководством он часами без устали наматывал круги в большом бассейне спортивного общества. И тем не менее он каждый день плавал с дедом до буя. Шестнадцати лет Рашида взяли в тунисскую национальную сборную. Он участвовал в двух Олимпиадах, во многих крупных международных состязаниях. Но на престижных соревнованиях в бассейне он никогда не занимал первые места. Его призванием оставалось море, длинные дистанции, двадцать пять километров и больше. Что и принесло ему местную славу. Рашид стал чемпионом Туниса, чемпионом Африки и даже взобрался на пьедестал мирового первенства. Дед сопровождал его почти на все состязания. Вместе они ездили по миру — Швебиш-Халль, Фукуока, Рим, Санта-Фе, Хельсинки. Старый лоцман с продубленной солью кожей умер у бортика городского бассейна в Самаре, на расстоянии трех тысяч километров от открытого моря.
Рашид вернулся в Сфакс. Продал белый домишко. С морем он навсегда распрощался. Нанялся сборщиком фиников в оазис Чуб. Когда власть над оазисом взял Слим Малук, Рашид устроился садовником в отель. Но из всего персонала он единственный умел плавать, поэтому вскоре его вырядили в белые плавки и отправили на бортик бассейна. Рашид испытывал к нему отвращение. Но к пустыне он привык и уезжать никуда не хотел. Скоро он понял, что бассейн в отеле — это тебе не море, а поскольку за все три года ни один турист даже не подумал тонуть и не случилось ни единого происшествия, которое заставило бы его войти в воду, то есть работа сводилась к тому, чтобы поутру длинным сачком вылавливать из воды потонувших ящериц, он признал свою новую роль смотрителя бассейна. Но очень обрадовался, когда Саида поручила ему сопровождать двух туристов по пустыне.
В первую секунду он помчался за «тойотой», потому что сработал рефлекс. Но, увидев, как англичанин победоносно выбрасывает вверх кулак, он решил вступить с ним в состязание. Три километра пробежал Рашид за облаком пыли. То он нагонял, то вдруг они чуточку вырывались вперед. Но нипочем им не удавалось от него оторваться. Он чувствовал, что может бежать бесконечно, его могучие легкие втягивали горячий воздух пустыни, и столько у него было сил, столько упорства, и вспоминался дед, старый лоцман, и как они цеплялись за ржавую скобу и смотрели на проходящие мимо большие корабли, и как над ними бил колокол в такт бегу волн, так громко, что они умолкали. Он мог бежать бесконечно. Тем двоим нипочем не оторваться. Но тут Рашиду вспомнилась его грустная бабка, и такая великая тоска овладела всем его существом, что он остановился. «Суки поганые!» — крикнул он вслед двум туристам и трусцой вернулся в отель.
— Вскоре, — продолжал Прейзинг свой рассказ, — мы снова выехали на грунтовую дорогу, но путешествие наше комфортабельнее не стало. Правда, Санфорд прикладывал все усилия к тому, чтобы выглядеть приятным и занимательным спутником, стараясь обогатить меня разнообразными сведениями из берберской истории. После двух часов пути я не без радости приметил деревеньку, вдруг показавшуюся на горном склоне, а мой попутчик предложил выпить там по стакану чаю. И действительно посреди запыленных лачуг обнаружилось нечто вроде главной площади, а там и кафешка с металлическими столиками и табуретами в тени расположенной напротив жандармерии.
В то время как Санфорд докладывал о структуре берберской деревни и о роли женщин — причем Прейзингу удавалось вставить и свое, ведь он кое-что подчитал про чужие народы, а Санфорд, размякнув от сладкого травяного чая, без особых возражений принял предложенное Прейзингом сравнение традиций наследования у гватемальских горных кланов с кровавыми обрядами инициации у западноафриканских племен (или все-таки у суринамских аборигенов?) и невнятную попытку увязать все это с берберами, — в то самое время на фасаде жандармерии, прямо над остатками сбитых инсигний Французской Республики, открылось окно и показался лысый чиновник с густыми усами и золотым аксельбантом, прижимавший к уху телефонную трубку. Прейзинг посмотрел вверх, их взгляды встретились. Прейзинг всегда придерживался мнения, что с местными авторитетами имеет смысл быть на дружеской ноге, и приветливо помахал рукой. Чиновник в ответ по-военному приложил два пальца к лысой голове, закончил телефонный разговор, вытащил из нагрудного кармана пачку «Бусетты», закурил и уютно устроился у окна, положив живот на подоконник.
Санфорд, стараясь вновь овладеть вниманием Прейзинга, теперь потчевал его обзором традиционных берберских свадебных яств, среди которых важнейшее место отводилось жареной верблюжатине с кускусом. «Верблюда, зажаренного целиком, — наставлял он Прейзинга, — изысканным образом начиняют наподобие русской матрешки: внутри — целый баран, и тот начинен козой, а коза, в свою очередь, начинена дрофой, а дрофа — дюжиной куропаток, начиненных барбарисом и финиками». Прейзинг не поверил. Он вроде бы уже слышал не то саму эту историю, не то ее вариацию, причем скорее в юмористическом контексте.
