Женя. — Я бросила в Ленинграде отца, а он мучается…
Вязников посмотрел на нее, как бы спрашивая, зачем она это рассказывает.
— Вы отца, а я — мать… Бросил и вот зачем-то здесь… живу… Чепуха какая-то.
— У вас очень красивая жена.
— Мерси, — Вязников вдруг расхохотался. — А с Монбланом вы в самую точку. Вам ангел на ухо нашептал… Ну что ж, раз у нас свидание, рассказывайте. О Москве, о родственниках. Кто у вас здесь?
— Сестра и мама… Знаете, они решили меня воспитывать, взялись за мои манеры, шьют мне платье у портнихи. Учат создавать свой стиль… Сестра прочла мне строчку стихов: «Копя остроты, слухи, фразы, позы…» — и говорит: «И ты копи каждый удачный жест, фразу, иначе стиль не получится!»
Женя надеялась, что Вязников рассмеется, но он сказал, словно бы не слыша ее:
— Нет, надо менять жизнь…
— Зачем? — не поняла она.
— Менять, менять, — бормотал Вязников.
Они безо всякой цели зашли в ГУМ, а затем толпа вынесла их на улицу. За Никольской башней свернули в Александровский сад.
— Что-то скучное у нас свидание. Это я виноват. Простите…
Снег падал ему на ресницы и мешал смотреть.
— Какой вы белый. Мне вовсе не скучно, — сказала Женя.
— Вот видите, вы нашли себя в Москве, а я словно неприкаянный… Сбегу, пожалуй. Возьму билет и — в Питер, а?!
— Я нашла не себя, а вас, — просто сказала Женя, тоже морщась от падавшего на ресницы снега.
— Женя, — сказал он нежно и укоризненно.
— Нет, это кончится, это сегодня кончится, я знаю!
— Женя, я не смею…
— Только не говорите, что у меня все впереди. У меня все уже есть сейчас!
— Вы тоже как снеговик, — Вязников смахнул снег с воротника ее пальто, и Женя на мгновение прижалась щекой к его ладони.
Вязников поцеловал ее в лоб.
— Монблан, — сказал он нежно.
Женя уткнулась лицом в его шарф.
— Дома уверены, что у меня сумасшедший роман. Действительно, сумасшедший…
— Хотите, я останусь здесь? — спросил он глухо.
— Нет, вы вернетесь в Ленинград, будете охотиться… Вам надо быть одному.
— Женя, хотите?!
— Что вы! Нет…
— Женя, я серьезно…
— «Мужчины без женщин», — произнесла она название книги, которую он когда-то читал. — Ведь вы любите Хемингуэя?
— Допустим. А вы?
— А я Фолкнера, — сказала Женя, странно пятясь от Вязникова. — Вся Москва читает Фолкнера… Вот!
…Когда Женя подбегала к дому, снег валил хлопьями, белела улица и мутная молочная пелена скрывала здания. В углу двора она заметила одинокую фигуру, двинувшуюся ей навстречу. Это был Павлик.
— Господи, вымок, замерз… Ты откуда?!
— Из Ленинграда… утренним поездом.
— И с утра стоишь?!
Ей стало жалко его.
— Наврала тогда? Про Вязникова? — Павлик испытующе, взглядом психолога смотрел ей в глаза.
— Наврала, ну и что? — вяло отозвалась Женя.
— Ха, ха, ха! Обманщица! Ты просто обманщица! — он с облегчением произносил это слово, под видом добродушного упрека вкладывая в него нотки опасливой нежности. — Значит, мир?
— А если не наврала — война?
Павлик сразу осунулся.
— Я был у твоего отца. Он все время сидит в кресле… Сидит, и все, а ты скоро вернешься?
— Павлик, я здесь встретила Вязникова, здесь…
— Ты шутишь, — он охотно улыбнулся ее воображаемой шутке.
— Я только что была с ним.
Теперь он не знал, улыбаться ему или нет, и решил уточнить:
— Правда?
Ей снова стало жалко его, обсыпанного мокрым снегом.
— Правда?! — спросил он, кусая узел завязанной под подбородком ушанки.
Женя встала под навес подъезда.
— Не сейчас… Отложим до Ленинграда, — сказала она.
Раньше ей казалось, что ее зовут в Москву не потому, что она нужна сестре и матери, а потому, что они ей нужны. Тома и мать осыпали Женю щедрыми ласками, когда же она пыталась доказать им ответную любовь и преданность, ее попытки принимались со снисходительной терпимостью, словно бедный подарок богатым родственникам. Эти уверенные в себе, довольные жизнью люди не нуждались в ее нежности и заботе, и подчас сестра шутливо подзадоривала Женю: «Ты совсем не умеешь ругаться. Давай разок поссоримся, а?!»
Но чем дольше жила она в Москве, тем яснее видела, что сестра и мать такие же обыкновенные люди, как и она сама, но странно: именно это и привязывало к ним Женю. Если бы они действительно в ней не нуждались, она была бы спокойна. Женя же чувствовала, что нужна, нужна им, и вовсе не они учат ее жить, а ее присутствие в доме спасает их от хандры.
У Томы бывали приступы мрачной апатии, когда ей все надоедало — и антикварные книги, и Босх, и сюр, — она валялась на тахте, укрыв подушкой голову, и привычно вздыхала: «Давай, что ль, Женька, тебя повоспитываю!» Мать узнала, что Геннадий Викентьевич ее обманывал и у него дома бывали женщины, и среди них — ее лучшая подруга, которой она помогала пробивать выставку.
Это совершенно подкосило мать, и Женя впервые увидела ее жалкой. Волосы ее были в беспорядке, мать постоянно вздрагивала и начинала плакать. И только разговоры о том, что Женя излишне замкнута и мало читает помимо специальности, чуть-чуть возвращали ее к жизни.
Женя чувствовала, что мать и сестра снова становятся ей родными, как и во времена детства, и ей тяжело было уезжать, она мучилась и не знала, что же ей делать…
— Прости, может быть, я не вовремя?
Женя вошла к матери, но та не услышала, и Женя тронула ее за плечо.
— А, Женя… Что ты?
— Понимаешь… Словом, я взяла билет.
Мать вздрогнула, щеки ее задрожали, и Женя боялась, что она опять заплачет.
— Нет, нет… Ничего.
Она отстранила руку дочери, пытавшейся ее утешить.
— Ничего, ничего… Все в порядке. Мы действительно не сумели тебе многого дать, мы и сами живем кое-как! Поезжай, Женя. Я понимаю…
— Отец там один…
— Один?! — мать странно вздрогнула, услышав это слово.
Женя помолчала и мягко произнесла:
— Извини, мне пора собираться.
— Позвони мне…
— Обязательно. Обещаю.
— Позвони прямо с вокзала. У тебя есть пятнадцатикопеечные?
— Есть… Я буду тебе звонить, — сказала Женя.
…В Ленинграде таяло. В глаза ей било солнце, и Женя — она с чемоданчиком шла по Невскому — смотрела вокруг и думала, что вот она вернулась и ничего значительного в этом событии нет, просто все начинается заново, обыкновенная жизнь, заботы, но вдруг она подняла голову и будто впервые увидела Ленинград. С протаявших крыш тянулась испарина, на перекрестках припекало, и черносмородинные, пузырящиеся ручьи сливались в мутные лужи, в которых слепящим донцем стакана вспыхивало солнце… Женя узнавала и не узнавала свой город. Казанский собор, Адмиралтейство, Зимний… Отец говорил, что скульптура —
