одинокий, господи, этот шарфик…» — подумала она о Вязникове, чувствуя, что недавняя страстная любовь становится исчезающим дымом.
Женя не помнила, как садилась в электричку, тряслась в набитом вагоне и отыскивала дачу Эсме Алиевны. Из калитки ей навстречу гурьбой высыпали москвичи. Эсме Алиевна и отчим быстро встали на лыжи, а у матери никак не защелкивалось крепление.
— Сейчас, сейчас…
Мать изо всех сил жала на железку.
— Холодно! Скорее, — торопила ее подруга, пританцовывавшая на месте, словно нетерпеливая беговая лошадка, а отчим уже покатил вперед.
— Скорее же!! — провожая его глазами, не выдержала Эсме Алиевна.
— Женя, помоги! — взмолилась мать.
Женя сняла перчатки, и они стали вместе жать на железку, но лишь мешали друг другу.
— Никак! — сказала мать с отчаяньем в голосе.
Отчим издали махал им лыжной палкой.
— Ах, я окончательно замерзла! Догоняй!
Эсме Алиевна встала на лыжню и покатилась.
— Дай я, — сказала Женя, видя, что мать готова расплакаться.
Сама она быстрее справилась с креплением, и железка наконец защелкнулась. Но лыжный ботинок заметно тер матери ногу.
— Останься, а то намучаешься, — сказала Женя, поднимаясь с колен.
Но мать не слышала ее и, прихрамывая, бросилась догонять подругу.
— Спасибо, Женик! — крикнула она дочери. — На даче Гарик и Тома… Они покажут тебе картину!
Женя толкнула калитку. «Здесь живет знаменитая художница, — торжественно сказала она себе. — Что ж, посмотрим!» Изображая как бы почтительного экскурсанта, Женя двинулась вперед по расчищенной в снегу дорожке. «На этой лавочке она отдыхает… под этими заснеженными яблонями прогуливается, обдумывая свои замыслы… под этим умывальником отмывает от краски натруженные руки, — говорила она, подражая отцу. — Ну, а теперь зайдем на террасу».
Веничком обив снег с ботинок, она поднялась по деревянным ступеням.
— Эй вы, дачники-неудачники!
На террасе никого не было. Расстегнув пальто, Женя с размаху плюхнулась на диван. Мысли отнесло к несостоявшемуся разговору с отцом, которому она должна была позвонить, это неприятно укололо ее, и она сказала себе: «М-да… Однако надо бы их найти». И решительно встала.
Не обнаружив Тому и Гарика на первом этаже дачи, Женя поднялась на второй. Она хотела снова позвать их, но затем подумала, что раз уже ее не слышат, то можно воспользоваться этим, скажем, ворваться к ним неожиданно и в шутку напугать. Иначе ей никак не удавалось найти непринужденный тон в общении с москвичами, а этот случай мог ей помочь…
Осторожно ступая по скрипучим доскам, Женя подкралась к двери. Голоса… Тихонько приоткрыв дверь, она заглянула вовнутрь и остолбенела. Прямо перед ней было зеркало — овальное, на кривых ногах, в отражении же она видела край кушетки, запрокинутую голову Томы и Гарика, который ее целовал.
— Хватит, не надо… Скоро придет сестра, — прошептала Тома.
— Услышим, — ответил он.
— Боюсь, мы ничего не услышим. Поцелуй меня еще раз, и все!
— О, нет! Я хочу целовать тебя долго!
— Но ведь я же уродка! Я жуткая кляча! У меня такие ноги…
— Сейчас я тебя отлуплю!
— Я правда тебе нравлюсь?!
— Клянусь…
— Нет, скоро я тебе надоем, и ты влюбишься в Евгению.
— Термостат… термоэлемент… термо… термо… — сказал Гарик, и они оба рассмеялись.
Женю будто бы обожгло. Всю жизнь она искренне считала, что настоящая любовь должна быть возвышенной и идеальной. Другой любви она не признавала. В ее представлении чувственная любовь — само слово было ей неприятно — заключала в себе нечто постыдное, грязное и омерзительное, и Женя была рада, что испытывает к ней полнейшее равнодушие. В этом она была чиста как стеклышко. До четвертого класса она верила в аистов, приносящих в клювах младенцев, и впервые поцеловалась на третьем курсе. Даже Павлик Зимин обогнал ее в этом и сердился, что она неумело сжимает губы при поцелуях. На все попытки пробудить в ней чувственность Женя отвечала равнодушием, и он бросил ей: «Ты холодная как лягушка!» Ему казалось, что он смертельно обидел ее и теперь она его не простит. Женя же ничуть не обиделась. Ей даже было смешно: «Как лягушка!» Этот упрек не таил ничего зазорного, и Женя недоумевала, почему Павлик вкладывает в него столько пыла.
И вот это зеркало… За те несколько минут, которые Женя перед ним провела, ей словно открылось, что в любви — в объятьях и поцелуях — нет ничего постыдного, а наоборот, в ней заключено счастье, способное преобразить даже циничную толстушку Тому. С рассыпанными по подушке прядями, с запрокинутой головой сестра была прекрасна, и Женя словно заглянула в сказочное Зазеркалье, волшебством изменявшее облик людей. Ей стала ненавистна собственная целомудренность, ненавистна до зубовного скрежета, и ей страстно хотелось сейчас же от нее избавиться.
Она сбежала вниз на террасу и одеревеневшей куклой села на тахту. «Влюблюсь, — мрачно сказала она себе. — Возьму и влюблюсь в Гарика».
На террасу спустился Гарик.
— Женечка, вы уже здесь? Почему не позвали? — спросил он, слегка потягиваясь, как будто до ее прихода был занят скучным и неподвижным занятием.
Вместо того чтобы ответить, Женя упрямо сжала губы словно на допросе: «Ничего ему не скажу!»
— Наших встретили?
— Угм-м…
— Кажется, вы кому-то звонили? Все в порядке?
— …
— Чем же вас развлечь? Может быть, картину посмотрим? — спросил Гарик, не замечая ее молчания, потому что и ее слова были бы ему так же безразличны.
Он повел ее в мастерскую, во флигель дачного дома, и Женя лихорадочно думала: «Сейчас… сейчас… Скажу, что не могу без него жить и пусть он делает со мной, что хочет! Вот только кончится половица…» Половица была длинной, с закрашенными шляпками гвоздей… осталось два шага… шаг… «А Тома?!» — вдруг подумала Женя и остановилась.
— Где вы? — Гарик уже ждал ее на пороге мастерской. — Потерялись?
— Нет, не потерялась, но эти коридоры, в них действительно можно… — затараторила Женя, с ужасом ощущая, что не в силах приостановить поток льющихся слов.
«Что я несу?!»
— …можно потеряться, — закончила она вдруг упавшим голосом.
Он с удивлением взглянул на нее и поставил на мольберт картину.
— Подвиньтесь ко мне, а то отсвечивает…
Женя съежилась от его прикосновения. Гарик не отнял рук, и ей стало страшно.
— А вы… вы миленькая…
Она близко-близко увидела его лицо и зажмурилась.
— Только зачем закрывать глаза?
Женя послушно открыла.
«А Тома?» — прозвучало в мозгу, и она отшатнулась от Гарика.
— Вот, стало быть, и картина, — усмехнулся он, убирая с ее плеч руки.
Женя повернулась к холсту и вздрогнула. На картине было изображено большое окно с заснеженными переплетами и засохший цветок алоэ в неуклюжей кадке. Точно такой же цветок был у бабушки, и когда она умерла в больнице, он
