Рабочий. Там даже грибов нет. Поверьте, я искал.
Безумная. Жаль. А как эта ваша плита закрывается?
Рабочий. Чтобы открыть, трижды нажмите на выступ этого плинтуса. Чтобы закрыть, тоже три раза – на шишечку этой каннелюры.
Безумная. А если я при этом буду произносить отверзающие слова, вреда не будет?
Рабочий. Напротив, только польза.
Появляется Ирма.
Ирма. Госпожа Констанс и мадемуазель Габриэль.
Безумная. Пусть спускаются сюда.
Рабочий. А эта история с прачечной около площади Гренель, будто бы работающей у нас под землей!.. Ах, простите, пожалуйста, сударыня. (Уходит.)
Появляются Констанс, Безумная из Пасси, и Габриэль, Безумная из Сен-Сюльпис. Констанс в белом платье с оборками, в шляпе стиля Марии-Антуанетты с сиреневой вуалью, в высоких шнурованных ботинках. Габриэль, деланно простенькая, в шапочке и с муфтой по моде 1880 года, чрезмерно накрашенная и жеманная.
Констанс. Произошло какое-нибудь чудо, Орели? Нашлось твое боа?
Габриэль. Адольф Берто наконец-то попросил вашей руки? Я в этом не сомневалась.
Орели. Здравствуй, Констанс. Здравствуйте, Габриэль. Спасибо, что пришли.
Габриэль. Вы напрасно говорите так громко, Орели. Сегодня среда. Это один из дней, когда я хорошо слышу.
Констанс. Нет. Сегодня четверг.
Габриэль. Тогда говорите со мной, глядя мне прямо в лицо. Это день, когда я лучше всего вижу.
Констанс (делая вид, что впускает воображаемую собачку). Входи, Дики, и перестань лаять. От тебя оглохнуть можно. Ты увидишь самое длинное боа и самого красивого мужчину в Париже.
Орели. Дело совсем не в моем боа, Констанс, и не в бедняге Адольфе. Речь идет обо всем свете. Садитесь и слушайте.
Констанс. О каком свете? О большом свете? Или полусвете?
Орели. Не шути. Дело очень серьезное. Обо всем мире. Мы вчетвером должны принять решение, которое может изменить его, превратить его в рай.
Констанс. Неужели нельзя было подождать до завтра? Я мыла свои туфли. Перестань, Дики!
Орели. Время не терпит. Я все объясню вам, когда придет Жозефина. А пока попьем чаю.
Габриэль. Я нашла Жозефину на обычной ее скамейке, на Елисейских полях. Ее невозможно сдвинуть с места: бедняжка ждет выхода Карно.
Орели. Очень жаль. Голова у нее отличная.
Констанс. Ладно, мы тебя слушаем. Ты хочешь на коленки к тете Орели, Дики? Прыгай.
Орели. Констанс, дорогая, мы очень любим и тебя и Дики, но положение слишком серьезно, чтобы ребячиться.
Констанс. Ребячиться? На что ты намекаешь?
Орели. Я говорю о Дики. Ты знаешь, здесь ему всегда рады. Мы принимаем его и обращаемся с ним не хуже, чем если бы он был еще жив. Он – воспоминание, принявшее в твоем мозгу совершенно особую форму. Мы с этим считаемся. Но не усаживай его ко мне на колени, когда мне надо говорить с вами о конце света. Его подстилка все еще под шкафом. Пусть идет туда… А теперь слушайте.
Констанс. Значит, ты тоже до этого дошла, Орели? Так же как мой швейцар и нотариус?
Орели. До чего же он дошел, твой нотариус?
Констанс. До того же, до чего и ты: из-за Дики он назвал меня помешанной. Мне пришлось принести чучело Дики, чтобы заткнуть ему рот и доказать, что песик существует. А ты еще говоришь о спасении мира! Мира, где каждое существо, мертвое или живое, вынуждено для утверждения своего бытия представлять мерзкое доказательство в виде своего тела? Такой мир незачем спасать.
Орели. Не надо громких слов! Ты не хуже меня знаешь, что бедняжка Дики для нас только условность, хотя и трогательная. К тому же ты сама делаешь его невыносимым. Когда ты в прошлом месяце ездила к племяннице и поручила его мне, мы с ним прекрасно обо всем договорились. Когда тебя нет, это просто образцовый пес. Не лает. Не ест. При тебе только о нем и слышишь. Ни за что на свете не возьму его к себе на колени.
Габриэль. А вот я готова взять его, Орели. У меня он всегда такой чистенький.
Констанс. Не разыгрывайте умиления, Габриэль. Вы чересчур любезны, чтобы быть вполне искренной. Бывают дни, когда я делаю вид, будто взяла Дики с собой, хотя на самом деле он дома. А вы целуете и ласкаете его, словно он и впрямь здесь.
Габриэль. Я обожаю животных.
Констанс. Вы не должны ласкать Дики, когда его здесь нет. Это нехорошо.
Орели. Но Габриэль имеет право…
Констанс. О, у Габриэль на все права! Вот уже две недели, как она имеет право делать вид, что приводит в наше общество какого-то гостя, которого даже не назвала по имени и который несомненно существует лишь в ее воображении.
Орели. Если ты считаешь, что это не форма существования…
Габриэль. Да не привожу я его, Констанс! Он сам приходит. Наверное, мы ему нравимся.
Констанс. Почему, когда вам кажется, что он входит в комнату, вы не предупреждаете нас, кашлянув или подав какой-нибудь другой знак? Я же предупреждаю вас насчет Дики, а ведь он к тому же лает.
Орели. Но ты же понимаешь, что это у нее иллюзия. Чего тебе еще надо? Замолчи. Я начинаю.
Констанс. Конечно, иллюзия. Но чувствовать, что за тобой наблюдает чья-то иллюзия, тоже достаточно невыносимо, особенно когда тебе неизвестен ни возраст ее, ни пол. Может быть, это ребенок. А я употребляю резкие выражения.
Габриэль. Это не ребенок.
Констанс. Слава богу! Вы его видите сейчас, Габриэль?
Орели. Дадите вы мне говорить? Или у нас получится как на том совещании, когда надо было решать, делать ли уколы кошке Жозефины, и когда, несмотря на все наши усилия, нам даже не удалось затронуть этот вопрос.
Констанс. Так затронем его сейчас. Моя позиция совершенно ясна. Я не дам тебя колоть, мой маленький!
Орели. Ну вот, теперь она плачет. Ну прямо исчадие ада! Из-за нее все сорвется. Перестань реветь. Ладно, я возьму его на колени.
Констанс. Нет, он к тебе и сам не пойдет. Если я – исчадие ада, то ты – воплощенная жестокость! Можно подумать, что я не знаю правды насчет Дики! Ты думаешь, я бы не предпочла, чтобы он был живой и юлил вокруг меня? У тебя есть Адольф, у Габриэль – её птицы. А у меня никого, кроме Дики. Неужели, ты думаешь, я стала бы разыгрывать идиотку, если бы представлять его себе здесь, среди нас, не было необходимым условием для того, чтобы он и впрямь иногда появлялся по-настоящему? В следующий раз я уже не возьму его с собой.
Орели. Не закатывай сцен! Поди сюда, Дики. Сейчас Ирма с тобой погуляет…
Констанс. Нет, нет! Все это ни к чему. Впрочем, я вовсе не приводила его. Так вам и надо.
Орели. Как хочешь. Но не уходите, Ирма, покараульте у двери.
Констанс. Покараулить у двери? Ты меня пугаешь? Что происходит?
Орели. Ты бы уже знала это, если бы дала мне произнести хоть слово. Дорогие мои подружки, сегодня утром, точнее, в полдень…
Констанс. Это же просто увлекательно!
Орели. Помолчи… Сегодня утром, точнее, в двенадцать, благодаря одному молодому утопленнику… Да, пока не забыла! Ты говорила, что знаешь «Прекрасную полячку»?
Констанс. Знаю, Орели.
Орели. Всю?
Констанс. Всю, Орели.
Орели. И могла бы спеть ее хоть сейчас?
Констанс. Да, Орели, но, по-моему, сейчас ты сама уводишь нас в сторону от дела.
Орели. Ты права. Давайте же к делу. Сегодня утром мне стало известно об ужасном заговоре. Шайка бандитов намерена уничтожить Шайо.
Констанс. Всего-навсего? Переселяйся в Пасси. Я всегда удивлялась, почему ты живешь в Шайо. В этом квартале Парижа по вечерам больше всего летучих мышей.
Габриэль. Или в Сен-Сюльпис, Орели. Сейчас в бассейне Фонтана Епископов полным-полно певчих жаб. Это прелестно.
Орели. Но на вас надвигается та же угроза, что и на меня, дурочки несчастные! Обречены и Сен-Сюльпис и Пасси. Вы рискуете быть немедленно выселены и блуждать по Парижу без пристанища, как две старые совы.
Констанс. Почему две? К себе ты это сравнение не относишь?
Орели. Ладно, как три, если тебе так уж хочется.
Констанс. Люблю, когда ты вежлива.
Габриэль. Не понимаю, Орели, зачем людям уничтожать Сен-Сюльпис, когда они сами же его построили?
Орели. Вы слепы и глухи, Габриэль, раз не понимаете, что эти люди, повсюду изображающие себя созидателями, в тайне посвятили себя делу разрушения. Их новейшие здания на самом деле манекены развалин. Возьмите наших муниципальных советников и нанимаемых ими подрядчиков. Все, что они строят как каменщики, они же сами разрушают в качестве вольных каменщиков, франкмасонов. Они строят набережные, разрушая берега, – поглядите на Сену. Строят города, уничтожая деревни, – посмотрите на Пре-о-Клер. Строят Дворец Шайо, разрушая Трокадеро. Они говорят, что сбивают с дома старую штукатурку. На самом деле ничего подобного: я наблюдала их работу вблизи. Своими шаберами и скребками они снимают по меньшей мере несколько миллиметров с самой кладки. Космическое пространство снашивается от их телескопов, время – от их часов. Человечество занимается тем, что сносит все существующее. Я говорю о той части рода человеческого, которую составляют самцы.
