Казалось, что у этихъ крѣпкихъ, сильныхъ духомъ людей, больше трехъ лѣтъ съ честью защищавшихъ отъ внѣшняго врага отечество, оставшихся непоколебимо вѣрными совѣсти и долгу, при всѣхъ искушеніяхъ подлаго, смраднаго бунта, родная земля при соприкосновеніи съ ней поглощала ихъ мощный духъ и отуманивала ихъ свѣтлыя головы.
Въ Новочеркасскѣ засѣдалъ и безтолково шумѣлъ Войсковой Казачій Кругъ, сбиваемый провокаторомъ Павломъ Агѣевымъ, идеологомъ Митрофаномъ Богаевскимъ и другими демагогами влѣво на полное сліяніе съ донскими иногородними, настроенными совершенно непримиримо по отношенію казаковъ.
Рядомъ засѣдалъ крестьянскій Донской съѣздъ, явно большевистскій, договорившійся до того, что потребовалъ отобранія у казаковъ въ свою пользу всей земли и всего имущества, а хозяевамъ-казакамъ предлагалъ выселиться куда угодно.
Въ тѣ времена городъ представлялъ собою пестрый военный лагерь. День и ночь по улицамъ и площадямъ толпились люди во всевозможныхъ военныхъ формахъ. Шли формированія добровольческихъ и партизанскихъ частей.
Въ Новочеркасскѣ оказались почти всѣ Быховскіе узники съ самимъ Корниловымъ во главѣ, тѣ генералы и офицеры, которые, рискуя своими головами, выступили противъ подлыхъ и гибельныхъ экспериментовъ Керенскаго надъ арміей и Россіей.
Послѣдняя цитадель умирающей русской государственности, какъ смертоносными кольцами удава, сжималась со всѣхъ сторонъ и главное — въ сердцѣ самой цитадели было совсѣмъ неблагополучно.
Казаки-фронтовики отказывались исполнять боевые приказы своего начальства, заносчиво, по-хамски разговаривали съ своимъ выборнымъ войсковымъ атаманомъ, грубо во всемъ перечили ему и кричали о своемъ нейтралитетѣ.
Между тѣмъ, на подступахъ къ Таганрогу, отстаивая отъ напора красныхъ Тихій Донъ, дрались не сыны его, а лили свою кровь малочисленныя кучки пришельцевъ — всероссійскіе мученики и стояльцы за родину — офицеры.
Въ Донецкомъ бассейнѣ съ партизанами изъ жертвенной учащейся молодежи разилъ большевистскія банды молодой, доблестный есаулъ Чернецовъ.
Всѣ заборы и стѣны на улицахъ Новочеркасска были обклеены плакатами съ воззваніями записываться въ добровольческій и партизанскіе отряды Чернецова, Семилѣтова, Назарова и другихъ.
Юрочка съ ненасытимой жадностью прочитывалъ всѣ безчисленныя газеты, листовки и иную литературу.
Всѣ печатныя сообщенія и передаваемые изъ устъ въ уста слухи съ близкаго фронта интересовали и волновали его.
Зима стояла не дружная. То морозы, изрѣдка снѣгъ, то оттепель, и дожди, то бушевалъ вѣтеръ въ степи, то поднимались съ поемныхъ низинъ туманы и густой пеленой окутывали городъ.
Дни стояли темные, унылые.
Каждый день съ утра большой соборный колоколъ внушительно гудѣлъ и густой гулъ его рѣдкихъ, призывныхъ ударовъ широкими и мощными волнами медлительно и величаво-печально стлался по землѣ. И таинственно-загадочно гудѣла земля и откликалась, уныло звучали строенія на ней и стонали оголенные стволы и вѣтви деревьевъ города-сада.
И всѣ эти многоговорящіе звуки тоскливымъ, молитвеннымъ воплемъ возносились къ далекому, холодному небу.
И въ предшествіи многочисленнаго траурно-одѣтаго клира съ сѣдымъ епископомъ во главѣ изъ главныхъ вратъ величественнаго собора выступала длинная, торжественно-печальная процессія, спускаясь по бѣлымъ ступенямъ на обширную площадь.
Чинныя, безмолвныя толпы народа, точно разрѣзанной надвое огромной волной — съ обѣихъ сторонъ обтекали процессію.
Прощальный похоронный перезвонъ всѣхъ колоколовъ сопровождалъ ее.
Войсковой хоръ пѣвчихъ въ длинныхъ, голубыхъ кафтанахъ, отороченныхъ серебрян-нымъ позументомъ, съ откидными рукавами, великолепными голосами пѣлъ «Святый Боже!» и погребальныя стихиры.
Хоры трубачей играли похоронные марши.
Рядъ высокихъ, черныхъ катафалковъ, на черныхъ колесницахъ, везомыхъ черными лошадьми, подъ черными попонами, съ черными гробами убитыхъ въ послѣднихъ бояхъ, сопровождаемый по бокамъ черными факельщиками, медленно вытягивался и шествовалъ вдоль тополевыхъ аллей по Платовскому проспекту, сворачивалъ вправо на Московскую улицу и слѣдовалъ дальше за городъ, до мѣста послѣдняго успокоенія.
Черные гробы и колесницы павшихъ въ бояхъ защитниковъ насмерть раненой государственности утопали въ цвѣтахъ, вѣнкахъ и лентахъ.
Убитые были исключительно молодые офицеры, юнкера, кадеты, студенты, гимназисты, семинаристы и иная зеленая учащаяся молодежь.
Рѣдкій изъ этихъ жертвъ вечернихъ передъ Престоломъ Всевышняго пережилъ свою двадцатую весну.
Безмолвный опечаленный народъ густыми толпами въ полномъ порядкѣ сопровождалъ останки своихъ защитниковъ.
Недоумѣніе, подавленность и растерянность передъ страшнымъ настоящимъ и загадочно-грозномъ грядущимъ читалось на лицахъ всѣхъ.
Въ первыхъ рядахъ сзади вереницы гробовъ неизмѣнно всегда виднѣлась понурая фигура атамана Каледина въ сѣромъ офицерскомъ, наглухо застегнутомъ, пальто, въ высокой, сѣрой барашковой папахѣ.
Его шафранно-желтое, овальное, бритое лицо, съ красивымъ, округлымъ очертаніемъ щекъ, съ выдавшимся носомъ надъ подстриженными усами носило печать неотступной, тяжкой думы, смертельнаго переутомленія, муки и безысходной печали; длинныя загнутыя кверху рѣсницы закрывали всегда опущенные внизъ унылые глаза.
Изрѣдка онъ вскидывалъ глазами, точно обезсиленный орелъ, запутанный въ крѣпкія, предательскія тенета.
Непроницаемый и удрученный, онъ тихо шелъ съ процессіей до поворота на Москов-скую улицу, каждый разъ терпѣливо выстаивалъ служившуюся здѣсь въ виду памятника герою Платову литію и когда процессія поворачивала вправо, онъ, ни на кого не глядя, одинокій, понурый, погруженный въ свои горькія думы, молча шелъ налѣво, и тихо, какъ тѣнь, неизмѣнно одной и той же дорогой удалялся къ себѣ во дворецъ.
Юрочка не пропускалъ ни одной печальной процессіи.
Его сердце болѣло и обливалось кровью при видѣ безутѣшныхъ слезъ женъ, сестеръ, невѣстъ и матерей тѣхъ недавно еще цвѣтущихъ юношей, растерзанные останки которыхъ везли теперь на кладбище.
И весь онъ трепеталъ негодованіемъ, вся душа его переполнялась ненавистью и возмущеніемъ, у него жимались кулаки и на глаза навертывались слезы безсилія и злобы, когда онъ слышалъ среди стоявшихъ въ аллеяхъ, щелкая сѣмячки, демократовъ тупой, торжествующій гоготъ, напоминавшій довольное хрюканье благополучной свиньи и циничныя замѣчанія по адресу убіенныхъ.
— Чего братскую кровь лили, буржуи? Таперича эти не будутъ уже больше трудовой народъ истреблять, потѣшились и будя. Большевички — молодцы, угомонили ихъ навѣки вѣчные. А чего эти шкуры барабанные слезы льють?! Попанствовали и годи. Довольно! Таперича бабенки-то ихнія, какія молодыя да съ лица сгожія, для нашего брата пригодятся. Вотъ такъ-то лучше. Какъ поперебьютъ всѣхъ кадетовъ-то, такъ, небось, некому будетъ больше скандальничать, надъ нами измываться, да нашу кровушку сосать.
Въ такія минуты передъ мысленными очами Юрочки вставалъ окровавленный образъ его убитаго отца, поднимались во всей жгучей силѣ тѣ издѣвательства, оскорбленія и глумленія, какимъ подвергали его мать и его самого въ родной Москвѣ всѣ эти чуждые и отечественные носители и провозвѣстники «свободъ» пролетаріи, обогащавшіеся за чужой счетъ убійствами и грабежами. И сердце его наполнилось непримиримой ненавистью и горѣло жаждой мести. Объ «высосанной кровушкѣ», склонявшейся демократами во всякое время чисто по попугайски, тупо и самодовольно, къ мѣсту и не къ мѣсту, на всѣхъ улицахъ и перекресткахъ, Юрочка уже слышать не могъ.
И отъ всей этой мерзости и неправды, отъ насилій, преступленій, торжества хамской подлости, человѣконенавистничества и обмана, точно липкой, зловонной слизью, облѣпившими и обволочившими всю русскую жизнь, такъ что дышать было не вмоготу, Юрочкѣ иногда хотѣлось поскорѣе уйти, но уйти красиво, доблестно и честно, какъ ушли и уходятъ изъ постылой, опакощенной мошенниками и подлецами жизни его благородные, многострадальные сверстники.
Но раньше, чѣмъ уйти изъ этого безумнаго, поганаго и подлаго міра, ему хотѣлось отомстить этимъ горжествующимъ на развалинахъ и несчастіяхъ родины наглецамъ и негодяямъ.
Изъ слышанныхъ толковъ, изъ невольныхь намековъ газетъ и изъ собственныхъ наблюденій Юрочка начиналъ уже догадываться и понимать, кто на верхахъ руководитъ дуракомъ-народомъ, кто ведетъ его по пути paззоренія, самоистребленія и гибели.
