Изъ слышанныхъ толковъ, изъ невольныхь намековъ газетъ и изъ собственныхъ наблюденій Юрочка начиналъ уже догадываться и понимать, кто на верхахъ руководитъ дуракомъ-народомъ, кто ведетъ его по пути paззоренія, самоистребленія и гибели.
И этихъ подлыхъ, скользкихъ, трусливыхъ въ открытой борьбѣ, но нестерпимо-наглыхъ, жестокихъ, мстительныхъ и алчныхъ до чужого добра, натравливающихъ русскихъ людей братъ на брата, онъ презиралъ, какъ ползучихъ ядовитыхъ гадовъ и ненавидѣлъ ихъ больше всего на свѣтѣ.
Въ Москвѣ онъ встрѣчалъ ихъ повсюду. Они вездѣ просочились, всюду шныряли, всюду вынюхивали, вездѣ заняли начальническія мѣста, всему давали человѣконенавистническій тонъ и вездѣ всѣмъ и всѣми заправляли.
И люди эти были евреи.
X.
На улицѣ, около того дома, въ которомъ жилъ Юрочка съ нѣкотораго времени почти безпрерывно толпились конные и пѣшіе казаки, хорошо одѣтые, вооруженные, на добрыхъ лошадяхъ.
Съ ними часто бесѣдовалъ казачій офицеръ исполинскаго роста, на диво сложенный, съ матовымъ лицомъ красавца, съ тонкими, черными, вьющимися усами и съ властнымъ взглядомъ большихъ, карихъ глазъ.
Оказалось, въ одной изъ квартиръ этого дома была канцелярія формировавшагося коннаго отряда изъ казаковъ и офицеровъ бывшаго 17-го Баклановскаго полка.
Юрочка познакомился съ офицеромъ-исполиномъ, начальникомъ этого отряда.
Онъ оказался есауломъ Власовымъ.
У Юрочки давно уже назрѣвала мысль уйти въ партизаны, но до пріѣзда матери онъ не рѣшался.
— Знаете, молодой человѣкъ, — какъ-то разъ въ разговорѣ съ Юрочкой сказалъ Власовъ, — если вы вздумаете поступить въ партизаны, то идите къ есаулу Чернецову. К другимъ не стоить. А это парень съ головой, и храбрецъ, чудеса творитъ. Потери у него малыя, а дела большія, умѣетъ беречь людей. Съ такимъ есть смыслъ служить.
Время шло, а мать Юрочки съ сестренками не пріѣзжала.
Однажды после долгаго и тщетнаго ожиданія на вокзале Юрочка возвращался домой.
Он уже давно созналъ, что ему не надо было уезжать из Москвы, но тогда впопыхахъ онъ не сообразилъ этого, да и мама очень боялась за него и торопила отъѣздомъ. Останься на нѣкоторое время тамъ онъ, Юрочка, вывезъ бы оттуда маму и сестренокъ, непремѣнно вывезъ бы, ужъ какъ-нибудь онъ ухитрился бы, а теперь... Онъ чувствовалъ, что надежды оборвались.
Настроеніе у него было подавленное. На сердцѣ камень. Онъ тосковалъ.
— Нѣтъ, никогда уже не увижу я мою милую мамочку, — услышалъ онъ чей-то голосъ.
Юрочка очнулся и удивленно оглядѣлся вокругъ.
Вблизи него никого не было. Тутъ только онъ сообразилъ, что слова эти были произнесены имъ самимъ и какъ-то до боли ясно понялъ, какъ горячо любилъ онъ свою мать,
какъ изболѣлся сердцемъ въ постоянныхъ безпокойствахъ за ея участь и какъ невыразимо стосковался о ней, о сестренкахъ и обо всемъ томъ привычномъ укладѣ жизни, въ которомъ онъ жилъ отъ рджденія до бѣгства изъ Москвы.
Теперь какая-то безпощадная, свирѣпая, беззаконная, сила лишила его всего, принадлежавшаго ему по праву и хуже, чѣмъ щенка, его, ни въ чемъ неповиннаго, выбросила изъ родного угла.
Юрочка замѣтилъ, что поднимается вверхъ по крутой, обледенѣлой Крещенской горѣ къ собору.
Идти было трудно. Ноги скользили. Онъ запыхался.
Рѣзкій, пронизывающій вѣтеръ свисталъ и шумѣлъ въ оголенныхъ, бившихся другъ объ друга вѣтвяхъ старыхъ, толстыхъ, искривленныхъ акацій, забирался подъ складки широкаго отцовскаго пальто и холодилъ тѣло Юрочки.
Деревья жалобно скрипѣли, какъ бы негодуя и жалуясь на непогоду и стужу.
Юрочку опередили трое прохожихъ съ посинѣлыми отъ холода, сумрачными лицами.
Они о чемъ-то возбужденно говорили.
Было холодно, непріютно, угрюмо и тоскливо.
Еще угрюмѣе и тоскливѣе было на сердцѣ Юрочки.
И ему такъ неопровержимо ясно и ярко въ какомъ-то холодящемъ бѣломъ свѣтѣ показа-лось, что надеждъ на лучшее у него не можетъ быть никакихъ, что онъ одинъ въ цѣломъ мірѣ, осиротѣлый, заброшенный въ кровавомъ кошмарѣ междоусобной гражданской войны, никому ненужный, безпомощный и беззащитный, как только что прошуршавшій у его ногъ сухой листъ, оторванный отъ вѣтки родимой и куда-то гонимый безучастнымъ вѣтромъ.
Онъ готовъ былъ плакать. Угнетенный духъ его искалъ зацѣпки, опоры.
Онъ поднялъ глаза.
Отсюда снизу, изъ аллеи, впереди прямо передъ нимъ отъ основанія до вершины золотыхъ крестовъ на багряномъ закатѣ внушительно и четко вырисовывалась своими прекрасными контурами и золотыми куполами стройная, величественная громада войскового собора.
Юрочка любилъ этотъ свѣтлый, опрятный, просторный храмъ, любилъ присутствовать на великолѣпно и торжественно совершаемыхъ въ немъ богослуженіяхъ.
И сейчасъ обезкураженнаго, одинокаго, упавшаго духомъ мальчика потянуло въ этотъ храмъ.
Боковымъ входомъ по каменнымъ ступенямъ широкой лѣстницы онъ поднялся наверхъ.
Западныя врата собора оказались открытыми.
Юрочка вошелъ внутрь.
Черезъ нѣжно-голубоватыя, а по краямъ разноцвѣтныя стекла огромныхъ оконъ изъ- подъ купола внутрь проникалъ свѣтъ заката; кое-гдѣ передъ иконами, потонувшими въ сгустившемся сумракѣ, какъ кроткія звѣзды, теплились одинокія свѣчки и лампады.
Храмъ былъ пустъ. Но оглядѣвшись, Юрочка увидѣлъ по угламъ храма колѣно-преклоненныя и въ молитвенномъ порывѣ распростершіяся женскія фигуры.
То были матери и родственницы недавно убитыхъ въ бояхъ юношей, пришедшія сюда излить свое неизбывное горе.
Юрочка выросъ въ хорошей, строго православной семьѣ и впиталъ отъ матери глубокую вѣру въ Промыселъ Божій, которую не могли сокрушить въ немъ даже школьный растлевающія атеистическія внушенія и которую въ его оскорбленномъ, юномъ сердцѣ только еще глубже укрѣпили кошмарныя событія революціоннаго безвременія.
Онъ упалъ на колѣни передъ иконой Спасителя у Царскихъ Вратъ, и молился не столько словами, сколько всей своей смятенной, тоскующей душою и измученнымъ сердцемъ.
«Господи, Боже Милосердный, — молился Юрочка, — Ты видишь сердце мое. Отъ Тебя ничто не скрыто... Я на все рѣшился, на все иду, на все готовъ, на всѣ страданія и муки... и если это надо, то и на смерть... Если надо пролить кровь мою и взять душу мою, то возьми, Господи! Я съ радостью отдамъ ее, съ радостью уйду изъ этого міра, въ которомъ воцарилось одно зло, ложь и неправда, въ которомъ попрано все святое... въ которомъ нѣтъ мѣста совѣсти и справедливости. Но, Господи, молю Тебя, спаси маму мою и сестеръ-малютокъ... пошли ангела-хранителя Твоего, да защититъ онъ ихъ отъ злыхъ людей и всяческихъ несчастій. Господи, молю, Владыко, Тебя, вразуми меня, неразумнаго и благослови меня, слабаго, на тяжкій подвигъ служенія несчастной, заблудшей Родинѣ, укрѣпи меня силою и крѣпостью Твоею. Молю Тебя, Владыко Святый».
Сколько времени молился Юрочка, онъ не зналъ.
Было уже темно и частыя звѣзды блистали на вечернемъ морозномъ небѣ, когда онъ вышелъ изъ храма.
Тяжесть свалилась съ его сердца, домой вернулся онъ спокойнымъ, съ опредѣленнымъ рѣшеніемъ и спалъ въ эту ночь такъ крѣпко, какъ давно уже не удавалось ему спать.
Рано утромъ Юрочка вышелъ въ столовую.
Въ домѣ еще спали. Одинъ только-что умывшійся дядя съ лицомъ, горѣвшимъ отъ холодной воды, сидя за столомъ, наливалъ для себя стаканъ чая.
— А-а, Юрочка, что же ты такъ рано поднялся? — спросилъ онъ. — Хочешь чаю?
— Я, дядя, иду сегодня записываться въ отрядъ Чернецова...
Дядя, скользнувъ глазами по лицу мальчика, опустилъ голову и молчалъ.
Породистое лицо его съ прямымъ, крупнымъ носомъ и темно-русой бородкой передерну-лось.
Онъ вынулъ изъ кармана платокъ и, комкая его въ бѣлыхъ, длинныхъ пальцахъ, обтеръ имъ навернувшіяся слезы, потомъ всталъ и, заложивъ руки за спину, прошелся по комнатѣ.
— Юрочка, милый мой, молодъ ты для такихъ подвиговъ — произнесъ онъ дрожащимъ голосомъ, — дождался бы пріѣзда мамы, тогда вмѣстѣ и рѣшили бы... Вѣдь пріѣзжаютъ же другіе, пріѣдетъ и она... Вѣроятно, что-нибудь задержало ее...
Юрочка помолчалъ, глядя себѣ подъ ноги.
— Мамы я едва ли когда-нибудь дождусь, — обернувъ лицо съ влажными глазами въ сторону окна и по дѣтски оттопыривъ свои полуоткрытыя, алыя, полныя губы, тоскливо отвѣтилъ онъ. — Если бы мама могла пріѣхать, она не задержалась бы. Я маму мою знаю... — Сердце его больно защемило. Голосъ дрогнулъ. И глотая слезы, онъ, глядя на свои руки, которыми комкалъ кайму скатерти, совсѣмъ тихо вымолвилъ: — она давно была бы здѣсь, она бы тамъ не усидѣла такъ долго... Но вѣдь нѣтъ ея... А время идетъ, — дѣловито продол-
