— А гдѣ же онъ?
— На Капказскомъ хронтѣ...
— Эва! Есть о чемъ говорить?! Пропалъ вашъ Kaпказской фронтъ, начисто пропалъ.
Унтеръ-офицеръ помолчалъ, уныло глядя въ окно своими свѣтло-сѣрыми, голубоватыми глазами на бѣломъ, съ легкимъ румянцемъ, тонкомъ лицѣ, съ прямымъ носомъ, курчавой, русой бородкой и волнистыми, свѣтлыми волосами.
— Мать-Расея пропала, а не то што хронтъ... — не отрывая отъ окна своего взгляда, тихо, съ щемящей жутью въ голосѣ промолвилъ онъ.
— Вы откуда же сами-то?
— Съ Сѣвернаго хронта. Подъ Ригой стояли.
— Такъ чего же вы оттуда ѣдете?
— Пулеметчики — мы. Насъ въ полку-то, пулеметчиковъ, было человѣкъ девяносто съ лишкомъ. Мы, значить, по присягѣ воевали съ ерманцами. А въ полку — комитеты эти, митинги, ну значитъ и непорядокъ отъ этого, воевать не хотѣли и намъ не давали. Такъ на
пулеметахъ мы и ночевали. Насъ нашъ же полкъ и разстрѣлялъ. Коихъ перебили, коихъ разгнали. Ежели осталось въ живыхъ человѣкъ тридцать... такъ и того не будетъ.
Унтеръ-офицеръ говорилъ ровнымъ, спокойнымъ голосомъ, какъ разсказываютъ сказки или ведутъ обыкновенный разговоръ, но за этимъ спокойствіемъ чувствовалось глубокое, затаенное страданіе.
— А командеръ то вашъ гдѣ? Хорошій былъ?
— Къ худому не поѣхали бы. Строгой былъ, правильный, настоящій командеръ, воевать хотѣлъ, какъ полагается, ну его наша шпанка и выставила. Онъ на Капказѣ другой полкъ принялъ.
Нестроевой старшаго разряда покрутилъ своей круглой, коротко стриженой головой.
— Ну и на Кавказѣ не лучше.
Унтеръ-офицеръ тихо вздохнулъ.
— Гдѣ теперь хорошо?! Только мы всѣ, пулеметчики, кои остались въ живыхъ, всѣ ѣдемъ къ ему. Боимся, какъ бы ему какого худа не сдѣлали. Ну, а ежели Богъ судилъ умирать, такъ мы межъ себя такъ и порѣшили, умирать съ имъ вмѣстѣ... Что же теперь...
— Не найдете вы своего командера.
— Найдемъ, — не сразу, тихо, но увѣренно отвѣтилъ унтеръ-офицеръ. — Живого али мертваго, все едино, найдемъ.
— Теперь ужъ какая служба?! Нѣту службы. Большевики все порѣшили. Теперь по домамъ надо пробираться. Семья-то у васъ есть?
— Какъ не быть семьѣ?! Есть, — помолчавъ, неохотно отвѣтилъ онъ. — Да што теперь семья?! Расея пропала.
Унтеръ - офицеръ былъ тихій, спокойный, но въ немъ чувствовалось большое внутреннее достоинство.
Онъ по-прежнему тихо отошелъ за диванную перегородку, видимо, не желая продолжать ставшій безцѣльнымъ разговоръ.
Юрочка, чѣмъ дальше ѣхалъ, тѣмъ яснѣе видѣлъ и чувствовалъ, что гдѣ-то тамъ за роковой чертой, сзади, на сѣверѣ, остался этотъ всероссійскій адъ, остались эти неумытыя, расхлестанныя, нестерпимо нахальныя, съ осатанѣлыми рожами, двуногія существа, въ которыхъ вселился дьяволъ гордыни, низости, подлости и нетерпимости, существа, поправшія всѣ божескіе и человѣческіе законы, остались съ ихъ грязью, вонью, съ нетерпимымъ сквернословіемъ, всюду вносящія невообразимый хаосъ, безпорядокъ и разрушеніе, жаждавшія только крови, насилій и чужого добра.
Теперь онъ видѣлъ передъ собой то же русскихъ православныхъ людей, но совершенно непохожихъ на тѣхъ, что остались на сѣверѣ, за роковой чертой.
Эти были и на лица чище, глядѣли прямо въ глаза, фигурами щеголеватѣе, легче и стройнѣе, спокойны, привѣтливы, разсудительны, хорошо одѣты, не распоясаны, держали себя съ достоинствомъ, не ругались.
«Такъ вотъ они, эти свободолюбивые казаки!» — съ восторгомъ и благодарностью въ душѣ думалъ Юрочка.
Онъ чувствовалъ себя въ положеніи человѣка, вырвавшагося изъ смрадной тюрьмы, въ которой его походя ежечасно и ежеминутно оскорбляли, мучали, подвергали невыносимымъ нравственнымъ пыткамъ и теперь, когда весь этотъ ужасъ остался позади, онъ готовъ былъ плакать отъ умиленія и восторга и благодарить Бога за то, что онъ можетъ свободно дышать, двигаться, думать и говорить, привѣтствовать и солнце, и небо, и землю, и все доброе на ней.
Въ Новочеркасскѣ Юрочка поселился въ первыхъ попавшихся, довольно грязноватыхъ, но дешевыхъ меблированныхъ комнатахъ.
Въ первые дни онъ осмотрѣлъ весь небольшой городокъ, а потомъ почти все время проводилъ на вокзалѣ, ожидая пріѣзда своихъ родныхъ.
Поѣзда съ сѣвера приходили переполненными буржуазными бѣженцами. Пролетарская Россія свирѣпо и жестоко изгоняла ихъ. Они пріѣзжали измученными, отупѣлыми, испуганными и ограбленными. Матери и сестренокъ Юрочка не находилъ среди нихъ.
Бѣженцы разсказывали потрясающія вещи о своихъ мытарствахъ, объ униженіяхъ и издѣвательствахъ, которымъ подвергали ихъ новые властители Россіи — большевики.
VIII.
Маленькій казачій городокъ произвелъ на Юрочку странное впечатлѣніе.
Еще по дорогѣ къ Новочеркасску изъ окна вагона онъ увидѣлъ вдали высившійся надъ голыми степными буграми своимъ фронтономъ и золотыми куполами, освѣщенными лучами заходящаго солнца, бѣлый, съ нѣжнымъ розоватымъ отливомъ, прекрасный, величественный соборъ.
Онъ, подобно лебедю, горделиво плавалъ въ синемъ небѣ.
Тогда казалось, что этотъ чудесный храмь стоитъ среди чистаго поля.
И теперь Юрочкѣ казалось, что этотъ маленькій, уютный городокъ, разбросавшійся по крутымъ буграмъ, съ домами-особняками, весь въ садахъ и аллеяхъ, построенъ для своего удивительнаго храма, а не храмъ для него.
Все, не мирившееся съ кровавой властью воровъ и убійцъ, все оскорбленное, ограблен-ное, гонимое, спасая свои головы, если имѣло возможность бѣжать, бѣжало сюда со всѣхъ концовъ великой, обезглавленной, обреченной Россіи.
Бѣжали сюда землевладѣльцы, заводчики, фабриканты, чиновники, купцы, бѣжали съ погибшаго фронта несчастныя жертвы подлѣйшаго предательства Гучкова и Керенскаго — страстотерпцы офицеры, генералы, юнкера, кадеты, профессора, люди свободныхъ профес-сій и учащаяся молодежь.
Донъ настежь открылъ для всероссійскихъ бѣженцевъ свои гостепріимныя двери и всѣхъ пріютилъ.
Эти обездоленные люди, выгнанные изувѣрской властью чуждыхъ пришельцевъ изъ своего прародительскаго дома, всѣ свои упованія и надежды возложили на атамана Каледина и на донскихъ казаковъ, всѣ отъ нихъ однихъ, отъ ихъ патріотизма, храбрости, стойкости и способности къ жертвамъ чаяли спасенія и возрожденія Россіи, которую они сами изъ рукъ въ руки сдали на потокъ, разграбленіе и поголовное истребленіе гнуснымъ, чужекровнымъ, одержимымъ сатанинской местью, проходимцамъ.
Когда пріѣхалъ Юрочка, Новочеркасскъ жилъ еще почти своей прежней тихой, патріархальной жизнью.
Улицы всегда были полупустынны, прохожіе чинны, опрятно и даже щеголевато одѣты, разговоры велись тихіе, съ достоинствомъ, безъ хулиганскихъ выкриковъ и скверныхъ словъ, вечерами всѣ сидѣли по домамъ.
Юрочку это изумило. И это внутреннее достоинство, и эта чинность ему нравились, а главное — онъ не слышалъ здѣсь ни одного изъ тѣхъ отвратительныхъ словечекъ, отъ постояннаго, безстыднаго произношенія которыхъ засмердѣлъ весь воздухъ, ныли уши, опоганилась, опакостилась и опостылѣла сама жизнь въ беззаконной, распутной Россіи.
Задерганный, оскорбленный въ самыхъ интимнѣйшихъ своихъ чувствахъ и вѣрованіяхъ, сбитый съ толка, и уставшій отъ ужаса и сумбура послѣднихъ событій своей жизни, Юрочка здѣсь опомнился, душевно оправлялся и отдыхалъ.
Но съ каждымъ днемъ идиллическая новочеркасская жизнь мѣнялась и скоро стала неузнаваема.
На улицахъ появлялось все болѣе и болѣе непривычныхъ, чуждыхъ лицъ. Городъ наполнялся движеніемъ, шумомъ и гамомъ.
По вечерамъ подъ тополями широкой, скудно-освѣщенной Московской улицы собиралось гуляющей, главнымъ образомъ, пріѣзжей публики такъ много, что негдѣ было яблоку упасть.
Люди шли по тротуарамъ такой толстой, плотной лавиной, что ее не въ силахъ прошибить никакая дальнобойная пушка.
Преобладали военные, много было и штатскихъ. Тутъ были офицеры во всевозможныхъ формахъ регулярныхъ частей бывшей великой русской арміи, юнкера, кадеты, студенты, гимназисты, семинаристы и иная учащаяся молодежь обоего пола. Попадались и люди зрѣлаго и пожилого возраста, но таковыхъ было меньшинство.
Все это говорливыми волнами непрерывно двигалось, толкалось, шумѣло, нервно смѣялось.
Съ каждымъ днемъ все ощутительнѣе и рѣзче чувствовалось, что вся эта тысячеголовая, разнородная человѣческая толпа, все болѣе и болѣе внутренне распоясывалась, распускалась, что всероссійская гниль и тлѣніе коснулись и этихъ гонимыхъ, и протестующихъ, не мирящихся съ торжествомъ звѣря и хама. Чувствовалось, что толпа взвинчена, возбуждена и раздражена какимъ-то общимъ и связующимъ и разъединяющимъ всѣхъ возбужденіемъ и что это возбужденіе мало-по-малу подходило уже къ тому опасному предѣлу, за которымъ, какъ внутри клокочащаго парового котла, слѣдуетъ сокрушительный
