«Если именно различия рождения стали вследствие положительных законов и силы, которую последние получают, прочно установившейся несправедливостью, как, например, рождение парием, евреем и т. д., то, с одной стороны, совершенно справедлив взгляд, что человек, следуя голосу своей внутренней свободы, возмущающейся против такой помехи, считает ее устранимой и познает себя свободным от нее. Борьба против нее представляется поэтому абсолютным правом человека, страдающего от нее. Но поскольку благодаря могуществу существующих условий такого рода преграды делаются непреодолимыми и упрочиваются до того, что становятся необходимостью, против которой ничего не поделаешь, то из этой борьбы может получиться несчастная и фальшивая в самой себе ситуация. Ибо необходимому разумный человек должен покоряться, поскольку он не обладает силой заставить его склониться перед ним, то есть он не должен реагировать против него, а должен спокойно переносить его; он должен отказаться от того интереса, той потребности, которые в силу наличия этой преграды все равно не осуществятся, и таким образом переносить непреодолимое с тихим мужеством пассивности и терпения».
Получилось так, что только случай, вымышленный из действительности, может изменить судьбу героя, притом не всякого.
Философия Гегеля и поэтика буржуазного романа начала XIX века отражали по-разному одну и ту же действительность.
Дело идет о социальном конфликте вообще, причем этот конфликт происходит и в семейной жизни.
Во второй книге «Лекций по эстетике» Гегель, разбирая формальную самостоятельность индивидуальных особенностей, в подглавке «Приключенчество», считает, что: «Романтическому миру предстояло совершить лишь один абсолютный подвиг – это распространение христианства...» Все остальное частно и ложно. Уже рыцарство было нарушением абсолютного подвига, потому что конфликт рыцаря не необходим.
Подвиги рыцарей как бы произвольны, поэтому рыцарство должно было подвергнуться разложению и осмеянию, что и произошло и у Ариосто и у Сервантеса.
Но романтическое для Гегеля – нечто нарушающее реальность, необходимость.
В XIX веке, по Гегелю, все закреплено: «...теперь существуют полиция, суды, армия, государственное управление».
Герой во имя своих субъективных желаний вступает в бой против этого мира, который для него не подходит. Ему кажется, что надо пробить брешь в этом порядке вещей.
Но философ считает все это только годами ученичества. Мир непобедим: «Сколько бы тот или иной человек в свое время ни ссорился с миром, сколько бы его ни бросало из стороны в сторону, он в конце концов все же по большей части получает свою девушку и какую-нибудь службу, женится и делается таким же филистером, как все другие. Жена будет заниматься домашним хозяйством, не преминут появиться дети, женщина, предмет его благоговения, которая недавно была единственной, ангелом, будет вести себя приблизительно так, как и все прочие. Служба заставит работать и будет доставлять огорчения, брак создаст домашний крест; таким образом, ему выпадет на долю ощутить всю ту горечь похмелья, что и другим».
Гегель подходит к самой сущности задачи, формулирует ее и сам объявляет ее неразрешимой.
Жизнь, которую философ, ограничивая ее и себя, останавливает, на самом деле движется, опровергая его и себя перестраивая.
Могущество социальных условий, положение человека, принадлежащего к угнетенной нации, к угнетенному классу, становится новой темой искусства.
Байрон бунтует, создавая мир условный в утверждении и реальный в отрицании.
Лермонтов искал своего решения и писал:
Нет, я не Байрон, я другой,Еще неведомый избранник,Как он гонимый миром странник,Но только с русскою душой.
Мы же начинали писать про Байрона – только про Байрона, без выделения понятия «другой».
Путь Белинского от Гегеля к новому, революционному пониманию Гегеля шел через анализ «Героя нашего времени». Герой романа Печорин был человеком, который не покорялся.
Но и старый роман был переполнен несчастьями.
Вертер любил жену друга и получил смерть, но если бы он получил Лотту, то жизнь вместе с женой дала бы ему горечь похмелья.
Обычай кончать романы браками имел внутренней причиной то, что браком кончалась борьба человека за свою поэзию с прозой жизни.
Здесь опускался занавес.
Толстой в предисловии к «Войне и миру» писал: «...брак представлялся большей частью завязкой, а не развязкой интереса».
В «Анне Карениной» происходит расширение анализа за те пределы, которые были только осмыслены в «Эстетике» Гегеля, но ставились самой действительностью. Люди продолжают бороться за свое счастье, никаких преград нет, жизнь не хочет остановиться.
И вот оказывается, что снова появилась смерть героев в середине романов; они не могут жить, потому что они еще не могут победить. Они не могут победить сами по себе, одни.
Левин не бросается под поезд, но он прячет шнурок и ружье. Его окружает неустроенный мир.
Буржуазный реалистический роман в конце XIX века давал мир неустроенным, он выразил мир капитализма могучим и уже внутренне опровергнутым. Его счастливые развязки уже давно были недостоверны и вызывали у романистов самоиронию.
Вальтер Скотт говорил, что благополучный конец романа – это сахар, оставшийся неразмешанным на дне чашки чая.
Нет, это сахар, которым заедали горечь жизни, растворенную в романе. Сахар истаивал.
Автор коротко оправдывается перед читателем
Апулей и Боккаччо не мои современники. Почему же сперва пишу о них, а не о сегодняшней литературе?
Потому, что анализ легче давать на историческом материале.
Кроме того, как говорит Чернышевский в «Очерках гоголевского периода русской литературы»: «И надобно еще спросить себя, точно ли мертвецы лежат в этих гробах? Не живые ли люди похоронены в них?» История помогает понимать не только несправедливо забытое, ей нужно и давнее прошлое для понимания сегодняшнего. Далее Чернышевский замечает:
«Важно иногда бывает знать происхождение мнения и первобытный, подлинный вид, в котором оно выразилось, – часто этого бывает довольно, чтобы вполне оценить годность этого мнения для нашего времени, – часто оказывается, что оно принадлежит неразрывно к системе понятий, невозможных в наше время».
Мы говорим о литературе, а старая литература – это не только «мнение», это вещь, пережившая свое время, явление особого рода, особой исторической судьбы.
В 1830 году Пушкин в Болдине составлял «Проект предисловия к VIII и IX главам «Евгения Онегина».
VII главу ругали в журналах. Пушкин возражал:
«В одном из наших журналов сказано было, что VII глава не могла иметь никакого успеху, ибо век и Россия идут вперед, а стихотворец остается на прежнем месте. Решение несправедливое (т. е. в его заключении). Если век может идти себе вперед, науки, философия и гражданственность могут усовершенствоваться и изменяться, – но поэзия остается на одном месте, не стареет и не изменяется. Цель ее одна, средства те же. И между тем как понятия, труды, открытия великих представителей старинной астрономии, физики, медицины и философии состарились и каждый день заменяются другими, произведения истинных поэтов остаются свежи и вечно юны.
Поэтическое произведение может быть слабо, неудачно, ошибочно, – виновато уж, верно, дарование стихотворца, а не век, ушедший от него вперед».
Это не означает, что произведение искусства, даже самое высокое, существует и признается непрерывно.
В момент величайшего развития таланта Пушкина Белинский говорил об осени Пушкина, с печалью анализируя «Пиковую даму».
К Пушкину Белинский вернулся в результате своего духовного роста и при помощи анализа творчества Лермонтова.
Но все же литературные произведения, восстановляемые и вновь читаемые, существуют сотни и тысячи лет. Они родятся сегодняшним днем, они злободневны, но существуют они не злободневно.
Критик, который осуждал VII главу «Евгения Онегина», думал, что сам продвинулся дальше Пушкина.
Он не понимал, как художник, постигая мир внутри самого произведения, превращая явление историческое как бы в художественно-логическое, заключал и разрешал жизненный конфликт внутри произведения и тем делал решение бессмертным.
В какой-то мере можно говорить, что сохранившиеся в памяти человечества художественные произведения существуют одновременно. «Прометей» Эсхила не только памятник прошлого, но и реальный эстетический факт сегодняшнего дня.
Но одновременное явление искусства исторично и причинно связано. В наше время оно существует не таким, каким было создано, но в то же время оно существует в эстетической среде, создание которой обусловлено фактом существования классического произведения.
Проза, риторика и любовь
