размял в пепельнице папиросу и запустил руку в волосы, разрушив так тщательно наводимый час назад перед зеркалом пробор. На столе лежала раскрытая папка с допросами числящихся за Рождественской частью «желтобилетниц». Ничего примечательного в этих исписанных листках не содержалось, они были уже многократно перечитаны, и Маршал лишь надеялся таким образом отвлечься от мыслей о вчерашнем фиаско в «Дононе». Но сквозь чернильные строки то и дело проступали задумчивые и грустные глаза Зины.
Константин Павлович встал, снова закурил, отворил окно. Удивляться тому, что Зина не пришла вечером, было бы глупо. Ясно, что он ее обидел. Но и проснувшись, Маршал обнаружил, что он в квартире один. Завтракать было нечем, и на службу Константин Павлович прибыл почти на час раньше обыкновенного. И вот теперь от курения натощак во рту была неприятная горечь, а воображение с готовностью нарисовало образ высокого молодого брюнета, так некстати вчера помешавшего им закончить объяснения.
Тряхнув головой, отгоняя неприятные мысли, он вернулся к столу, взял лежащий отдельно от основной стопки листок с перечнем девиц. Красным карандашом были отчеркнуты те, коих допросить не удалось ввиду их отсутствия в столице. Таких было всего две: Анастасия Карлова и Ольга Берштейн, и обе были объявлены в розыск. По словам «коллег», за несколько недель до убийства Блюментрост обе собирались домой – Карлова в Гатчину, а Берштейн на Псковщину. Опять же из показаний следовало, что должны бы они уже и вернуться. Запросы по адресам были отправлены как раз накануне праздника, а вчерашний день Константин Павлович пропустил.
Потушив очередной окурок, он снял со спинки стула пиджак. Телеграфист сидел на первом этаже. Проходя мимо кабинета Филиппова, Константин Павлович на всякий случай подергал ручку. Заперто. Закрыт оказался и кабинет с телеграфным аппаратом, пришлось идти за дежурным.
Зато открыв папку с вечерними сообщениями, Маршал моментально забыл и о высоком брюнете, и о бурчащем животе – на оба запроса были получены ответы. Обеих барышень нашли, обеих опросили. Телеграмма из Псковской губернии была короткой и лаконичной: Берштейн обнаружена, по интересующему столичный сыск делу показать ничего не может. А вот Гатчина докладывала весьма интригующе: «Прост. А. Карлова задержана. Напугана. Имеет сведения, представляющие интерес».
– Есть что-то, стоящее внимания? – Маршал от неожиданности вздрогнул. На пороге стоял Филиппов. – Я вчера после обеда опять в высокие кабинеты ездил, не видел вечерней корреспонденции, – пояснил Владимир Гаврилович.
Константин Павлович молча протянул листок с гатчинской телеграммой. Филиппов прищурился, вчитываясь.
– Что ж, – поднял он глаза на помощника. – Вызывайте мотор, едем успокаивать госпожу Карлову. А я предупрежу коллег о нашем визите.
* * *
Дорога до Гатчинского полицейского управления прошла в тишине, если можно назвать тишиной почти двухчасовой клекот двигателя. Константин Павлович не был расположен к беседе, а Владимир Гаврилович научился чувствовать настроение своего товарища и с расспросами не приставал.
Наконец автомобиль свернул с Павловского проспекта к собору, нырнул на Михайловскую и замер у двухэтажного приметного здания с каланчой, пропустив перед собой облачко дорожной пыли. Коллеги откинули дверцы и с удовольствием спустились на мостовую – Константин Павлович даже не сдержался и присел, разминая затекшие после долгой езды ноги, отчего у стоявшего у дверей управления городового недоуменно дернулась бровь.
Столичные гости вошли внутрь, представились дежурному и были проведены к начальнику управления. Им навстречу вышел из-за стола невысокий господин в пенсне, с расчесанной надвое густой угольной бородой – Петр Ильич Кокорев, хозяин кабинета.
– Владимир Гаврилович, Константин Павлович, ожидаем вас, как же, – пожимая поочередно руки гостям, несколько торопливо, будто конфузясь, произнес Кокорев.
– Петр Ильич, – начал Филиппов, усевшись в кресло для посетителей, – мы вас надолго не отвлечем, нам бы повидаться с девицей Карловой.
– Ну разумеется, коллеги. Как только вы протелефонировали, я тут же отправил за ней.
Кокорев щелкнул крышкой серебряного портсигара с монограммой, протянул его столичным сыщикам, сам закурил.
– Но вот ведь какой фокус вышел. – Кокорев смущенно крякнул, закашлялся, подавившись дымом, застучал графином с водой о стакан. Гости молча наблюдали за этими терзаниями. – Не оказалось Карловой дома. Я тут же соединился с вашей частью, но вы уже убыли.
– И куда же она делась? – Филиппов ткнул папиросой в пепельницу, обернулся на Маршала.
– Мать сказала, что та еще вечером спешно собрала дочь – у Карловой нагулянная малолетняя дочь, жила у бабки, пока мать промышляла в столице, – и ушла. Куда – не известно.
Молчавший до сей поры Маршал раздраженно хлопнул ладонью по столу:
– Так какого же черта вы ее не задержали вчера?!
Кокорев запунцовел, судорожно стащил с носа пенсне и начал яростно протирать и без того чистые стекла.
– Вы вот что, господа, – видно было, что он с трудом подбирает слова, – вы там у себя в столице, может, и умеете людей безо всяких оснований в камеру запирать, а мы тут, знаете ли, не привыкли к подобному ведению дел. У нас место покойное, не ваш содом. Гражданские права привыкли уважать, невзирая на профессии и регалии.
Он водрузил обратно оправу на переносицу и гордо блеснул стеклышками, выставив вперед свою ухоженную бороду.
– Константин Павлович! – укоризненно покачал головой Филиппов, глядя на помощника. – Простите, Петр Ильич, просто дело и впрямь нервное, на контроле у градоначальника. Что Карлова вчера рассказывала? Вы телеграфировали, что у нее есть сведения по нашему делу?
– Да. – Кокорев раскрыл лежавшую на сукне бумажную папку. – Анастасия Степановна Карлова, 27 лет, русская, вероисповедания православного, вчера показала, что в середине мая один из клиентов пытался на нее напасть с ножом. Вот, прочтите сами. – Он протянул Филиппову несколько листков.
Тот принял через стол бумаги, начал читать вслух, время от времени поднимая взгляд на помощника:
– Записано со слов А. С. Карловой дознавателем Афанасьевым С. А.: «В мае месяце, аккурат перед Вознесением, позвал меня господин один. Повел с площади в сторону по Калашниковскому, сказал, что у него там комната имеется. Да только как склады пошли, я что-то засомневалась, откуда там комнате-то взяться? Спросила, куда ж он меня ведет, что я под забором не согласная. Он меня за руку ухватил и тянуть начал, а сам второй рукой что-то из кармана тащит. И приговаривает так: «Дура, радости своей не понимаешь, я тебе такое добро сделаю, что всю жизнь улыбаться станешь, не заплачешь больше ни разу». Я, понятное дело, орать начала, а он все тащит. А людей-то нет, кому ору, не знаю, но ору. А он уж вторую руку выпростал, там ножик кривой, как у турок сабли на картинках, только меньше. Я напужалась – жуть, и, видно, Богоматерь
