— Я желал бы обделать это дело с префектом в полной тайне, тем более что ведь у де Люпо есть кое-какие претензии, — говорил министр депутату, слагающему свои полномочия, — его домишко в вашем округе, а мы его избрания не желаем...
— Он слишком молод, и у него нет ценза[31], — отвечал депутат.
— Да, но ведь известно, как разрешили вопрос о возрасте в отношении Казимира Перье[32]. Что касается годового дохода, то у де Люпо есть кой-какая собственность, — правда, она ничего не стоит, однако законом не возбраняется расширить свою недвижимость и кое-что прикупить. Комиссии обычно смотрят на все это сквозь пальцы, когда дело касается депутатов центра, а нам трудно будет противиться открыто, если этого субъекта захотят избрать.
— Но где же он возьмет деньги, чтобы прикупить недвижимость?
— А каким образом Манюэль[32] оказался владельцем дома в Париже? — воскликнул министр.
«Орнамент» слушал, и притом поневоле. Хотя этот оживленный диалог и велся шепотом, однако, по какому-то еще малоисследованному капризу акустики, достигал до ушей кассира. И, знаете ли вы, какое чувство овладело толстяком, когда он услышал эти политические секреты? Невыразимый ужас! Сайяр принадлежал к той породе наивных людей, которые приходят в отчаяние от одного опасения, что кто-нибудь заподозрит, будто они подслушивают то, чего им слышать не следует, или нарочно входят туда, куда их не зовут, и они, вопреки своей скромности, прослывут любопытными и дерзкими.
Поэтому кассир, неслышно скользя по ковру, поспешил отступить, и, когда министр его наконец заметил, он оказался в дальнем конце комнаты. Сайяр, преданный министерский служака, был нем, как могила, и неспособен на малейшую болтливость. Если бы министр знал, что кассир слышал его тайну, ему достаточно было бы сказать: ни гу-гу!
Сайяр воспользовался тем, что царедворцы все прибывали, подозвал фиакр, который он нанимал в своем квартале по часам в дни разорительных визитов, и вернулся к себе на Королевскую площадь.
В то время как папаша Сайяр разъезжал по улицам Парижа, его зять и его дорогая Елизавета занимались добродетельным бостоном в обществе своего духовника, аббата Годрона, нескольких соседей и некоего Мартена Фалейкса, владельца литейной мастерской в Сент-Антуанском предместье, которому именно Сайяр и ссудил необходимый капитал, чтобы тот мог открыть это выгодное предприятие.
Фалейкс, честный овернец, явившись в Париж с плавильным чаном за спиной, тут же поступил к Брезакам, известным спекулянтам, приобретавшим на слом старинные замки. Затем двадцатисемилетний Мартен Фалейкс, жаждущий, как и все, благосостояния, имел счастье вступить в компанию с г-ном Сайяром, давшим ему средства для эксплуатации некоего изобретения в литейном деле (получившего патент и золотую медаль на выставке 1825 года). Г-жа Бодуайе, единственной дочери которой, по выражению папаши Сайяра, уже «перевалило за двенадцать», остановила свой выбор на Фалейксе: это был коренастый, смуглый, чернявый юноша, энергичный, очень честный, — и она занялась его воспитанием. Согласно представлениям г-жи Бодуайе, воспитание это состояло в том, чтобы научить славного овернца играть в бостон, правильно держать карты и не позволять другим в них заглядывать; чтобы перед тем, как являться к ней, бриться и тщательно мыть руки простым мылом, не божиться, говорить на ее французском языке, носить сапоги вместо башмаков, коленкоровые рубашки вместо грубых холщовых, не прилизывать волосы. И вот уже неделя, как Елизавете удалось уговорить Фалейкса вытащить из ушей огромные плоские кольца, напоминавшие серсо.
— Вы слишком многого хотите, госпожа Бодуайе, — сказал он, видя, как она счастлива, что добилась от него этой жертвы, — совсем надо мной власть забрали: заставляете зубы чистить, а они от этого только расшатываются; скоро вы потребуете, чтобы я чистил ногти да завивал волосы, а в нашем деле это не принято, у нас щеголей не любят.
Елизавета Бодуайе, урожденная Сайяр, была одной из тех женщин, которые не поддаются кисти художника по причине своей крайней заурядности; вместе с тем они заслуживают описания, так как это типичные представительницы парижской мелкой буржуазии, стоящей на социальной лестнице выше ремесленников и ниже крупной буржуазии; их добродетели не лучше пороков, в их недостатках нет и тени привлекательности, однако их нравы, хотя и проникнуты мещанством, все же не лишены своеобразия. Елизавета выглядела до того хилой, что просто тоска брала смотреть на нее. Ростом она была чуть повыше четырех футов и притом настолько худа, что ширина ее талии едва ли превышала пол-локтя. Мелкие черты, как бы стянутые к носу, придавали ее лицу какое-то сходство с мордочкой ласки. Хотя ей стукнуло уже тридцать, она все еще производила впечатление шестнадцати-семнадцатилетней девицы. Ее голубые, как фаянс, глаза с тяжелыми веками, словно идущими от самых бровей, не отличались блеском. Все в ней было незначительно: и белесые волосы, и плоский тусклый лоб, и серый, почти свинцовый цвет кожи. Нижняя часть лица, скорее треугольная, чем овальная, завершала эту физиономию, банальную даже в своей неправильности. Кисло-сладкие интонации ее голоска не лишены были, впрочем, приятности. Словом, Елизавета была типичной мещаночкой, которая вечером, в постели, дает мужу практические советы; ее добродетелям грош цена, за ее честолюбием не кроется никаких более широких замыслов, оно плод домашнего эгоизма; живи она в деревне, она стремилась бы округлить свои владения, а будучи женой чиновника, желала, чтобы муж получил повышение по службе. Описать жизнь ее родителей, ее детство — значит сказать о ней все.
Господин Сайяр женился на дочери купца, торговавшего мебелью под навесом Центрального рынка. Крайняя скудость их средств вынуждала родителей Елизаветы к непрерывным лишениям. Сайяры, как их звали в округе, после тридцатитрехлетнего супружества и двадцатидевятилетнего сидения г-на Сайяра в конторах, все же сколотили капитал, состоявший из шестидесяти тысяч франков, доверенных Фалейксу, стоимости дома на Королевской площади, приобретенного в 1804 году за сорок тысяч, и тридцати шести тысяч франков, которые они давали за дочерью. В их капитал вошли и пятьдесят тысяч, доставшиеся им по наследству от вдовы Бидо, матери г-жи Сайяр. Жалованье Сайяра не превышало четырех с половиной тысяч, ибо его должность представляла собой настоящий служебный тупик и никого не прельщала. Поэтому девяносто тысяч франков были скоплены Сайярами по грошам, путем поистине скаредной экономии, и помещены чрезвычайно глупо. Действительно, Сайяры не знали иного способа пускать свои деньги в оборот, как относить их небольшими суммами — по пять тысяч франков — нотариусу Сорбье, предшественнику Кардо, и помещать их из пяти процентов под первую закладную, с распространением права взыскания на жену, если заемщик женат.
В 1804 году г-жа Сайяр получила место в конторе по продаже гербовой бумаги, и они вынуждены были взять, наконец, служанку. В то время их дом, стоивший более ста тысяч, приносил им восемь тысяч ежегодно. С шестидесяти тысяч, данных Фалейксу, они получали семь процентов, а также половину его прибыли. Таким образом, Сайяры имели теперь не менее семнадцати тысяч франков дохода. Честолюбивые мечты кассира не шли дальше получения креста при отставке.
В молодости Елизавета была вынуждена работать не покладая рук на семью, нравы которой были весьма суровы, а взгляды примитивны. Там бесконечно обсуждалась покупка новой шляпы для Сайяра или высчитывалось, сколько лет проносилась какая-нибудь часть одежды, а зонтики для лучшей сохранности подвешивались ручкой вниз с помощью особых медных колец. С 1804 года дом ни разу не ремонтировался. Сайяры сохранили первый этаж в точности таким, каким он перешел к ним от прежнего владельца; позолота простенков стерлась, живопись над дверями едва виднелась сквозь густой слой пыли, наложенный на нее временем. В этой большой прекрасной квартире с каминами, украшенными мраморной скульптурой и плафонами, достойными Версаля, стояла мебель вдовы Бидо: потрескавшиеся, обитые штофом ореховые кресла, комоды розового дерева, столики с медными решетками и расколотыми досками белого мрамора, чудесный секретер Буль, которому мода еще не вернула его настоящей ценности, всякий хлам, купленный по случаю лавочницей с Центрального рынка; картины, приобретенные за красоту рамок; сборная посуда — великолепные японские тарелки наряду с самым разнокалиберным фарфором; разрозненное серебро, старинный хрусталь, камчатные скатерти, кровать в виде усыпальницы, украшенная перьями и драпировками из восточных тканей.
Госпожа Сайяр обычно восседала среди всех этих реликвий в современном кресле красного дерева, поставив ноги на прогоревшую грелку, подле камина с грудой пепла, но без огня; на камине стояли часы, старинные бронзовые статуэтки, канделябры с украшениями в виде цветов, но без свечей, ибо хозяйка довольствовалась переносным медным подсвечником, из которого торчала одна большая сальная свеча, разукрашенная подтеками. На лице г-жи Сайяр, изрытом морщинами, отражались упрямство и жестокость, узость воззрений, тупая честность, откровенная жадность, бездушное благочестие и спокойствие совести, не знающей сомнений; такие типы женщин видишь на иных картинах фламандских мастеров, и они обычно прекрасно воспроизведены: это жены бургомистров, — но только они одеты в великолепные платья из бархата или других роскошных тканей, а у г-жи Сайяр таких нарядов не было, она носила ту старинную одежду, которую в Турени и Пикардии зовут «Коттой», а по всей Франции — «котильоном», платье, собранное в складки сзади и на боках, причем несколько юбок надеваются одна на другую. Ее талия была стянута казакином — мода уже совсем другой эпохи! Она носила старинный чепчик бабочкой и башмаки на высоком каблуке. Хотя ее возраст — ей уже исполнилось пятьдесят семь лет — и ее упорные труды ради блага семьи давали ей полное право отдохнуть, она неустанно вязала чулки мужу, себе и дяде, как вяжут женщины в деревнях — на ходу, беседуя, прогуливаясь по саду, идя в кухню, чтобы посмотреть, все ли там в порядке.
