Кроме того, хотя Изидор и был сыном сыромятника с улицы Сансье, но у него хватило способностей, чтобы получить образование, и смелости, чтобы отказаться от работы в заведении отца и поступить на службу, где он и добился выдающегося положения. За свою необщительность он почитался глубоким мыслителем, — его могли, говорили Трансоны, со временем выбрать депутатом от восьмого округа. Слыша все эти разглагольствования, Жигонне еще больше поджимал губы и обменивался взглядом со своей внучатной племянницей Елизаветой.
Изидору было тридцать семь лет; он был рослый и толстый, вечно потел, а головой и сложением напоминал допотопное чудовище; эта огромная голова с каштановыми, коротко остриженными волосами отделялась от шеи жирной складкой в виде валика, образовавшего как бы второй воротник. Плечи у него были как у Геркулеса, руки — достойные Домициана, а живот столь объемистый, что, как сказал бы Брийа-Саварен[33], только благодаря воздержанию ему удавалось сохранять величие. Лицом он чрезвычайно напоминал императора Александра[34]. В его маленьких глазах, в плоском носе со вздернутым кончиком, в очертаниях холодно сжатых губ, в срезанном подбородке сказывался татарский тип. Лоб у него был низкий и узкий. Вопреки своему флегматическому темпераменту благочестивый Изидор предавался слишком рьяно супружеской любви, и даже годы не умерили его пыла. Невзирая на сходство с красивым русским императором и грозным Домицианом, Изидор был просто-напросто бюрократом; правитель канцелярии отнюдь не блестящий, но привыкший к трудовой рутине, он скрывал свое полное ничтожество под столь толстым покровом, что самый острый скальпель был бы здесь бессилен. Его ревностные занятия науками, при которых он выказывал воловье терпение и воловье благоразумие, его квадратная голова обманули родителей, возомнивших, что он человек необыкновенный. Педантичный и мелочный, въедливый и придирчивый, гроза подчиненных, которым он постоянно делал замечания, Изидор беспощадно пилил их за каждую запятую, строго выполнял все правила и установления и приходил на службу с такой неуклонной точностью, что любой его чиновник почитал своим долгом быть на месте раньше его. Бодуайе носил васильковый фрак с желтыми пуговицами, верблюжьего цвета жилет, серые панталоны и цветной галстук. Ноги у него были огромные и дурно обутые. На часовой цепочке висела целая гроздь старых брелоков, среди которых он в 1824 году носил американские игральные кости, бывшие в моде в VII году.
В этой семье, спаянной общностью религиозных воззрений, суровостью нравов и единственной мыслью о стяжательстве, ставшем как бы компасом ее жизненного плавания, Елизавета, когда ей хотелось высказать свои думы, была вынуждена обращаться к самой себе, ибо она чувствовала, что никто здесь не способен ее понять. Хотя факты заставляли ее относиться к мужу критически, эта ханжа изо всех сил старалась поддерживать в людях благоприятное мнение о нем; она выказывала ему глубочайшее уважение — ведь он был отцом ее дочери и ее мужем, воплощением земной власти, как говорил викарий церкви св. Павла. И она сочла бы, что совершает смертный грех, если бы одним движением, взглядом или словом обнаружила перед посторонним человеком свое истинное мнение об этом дураке Бодуайе; Елизавета беспрекословно подчинялась даже его прихотям. Но весь шум жизни достигал до нее, она прислушивалась к этим отголоскам, вникала в них, удерживала в своей памяти, сопоставляла их и судила о людях и событиях столь здраво, что к тому времени, с которого начинается наше повествование, сделалась как бы тайным оракулом двух чиновников, которые, незаметно для себя, настолько утратили самостоятельность, что уже ничего не могли предпринять, не посоветовавшись с нею. Папаша Сайяр простодушно восклицал: «Ну до чего же она хитра, наша Елизавета!» Однако Бодуайе, слишком глупый, чтобы не чваниться той дутой славой, которой он пользовался в Сент-Антуанском предместье, упорно отрицал, что его супруга умна, хотя не мог шагу ступить без нее. Елизавета почуяла, что ее дед Бидо, прозванный Жигонне, богат и располагает огромными суммами. Умудренная жадностью, она сумела раскусить де Люпо и знала его лучше, чем его знал министр. Поняв, что ее муж — болван, она не раз говорила себе, что ее судьба могла бы сложиться совсем иначе, однако, хотя и подозревала, что есть кое-что приятнее, чем ее жизнь с Изидором, все же не решалась это новое испробовать. До сих пор ее нежность находила себе выход только в любви к дочери, которую она всячески старалась уберечь от горестей, испытанных в детстве ею самой, — и этим отдавала, как ей казалось, достаточную дань миру чувств. Только ради дочери уговорила она своего отца согласиться на столь чудовищно смелый шаг — войти в содружество с Фалейксом. Фалейкс был представлен Сайярам стариком Бидо, который давал ему деньги под товары. Фалейкс считал, что его «старый земляк» слишком его прижимает, и простодушно пожаловался при Сайярах на Жигонне, бравшего с него, овернца, целых восемнадцать процентов! Старуха Сайяр осмелилась упрекнуть своего дядюшку.
— Я потому с него и беру только восемнадцать процентов, что он мой земляк, — ответил Жигонне.
Фалейксу было двадцать восемь лет; сделав упомянутое изобретение, он сообщил о нем Сайяру, причем душа его при этом была как на ладони (выражение из словаря Сайяров); казалось, молодому человеку предназначена великая удача. Елизавета тут же решила не спеша заняться им и самой образовать характер будущего зятя, назначив для этого примерно семилетний срок. Мартен Фалейкс относился к г-же Бодуайе с безграничным почтением и признавал за ней исключительный ум. Имей он со временем миллионы, он должен был все же навеки принадлежать этому дому, где обрел семью. Даже маленькая Бодуайе уже была обучена с милой улыбкой подавать ему стакан и брать у него шляпу.
Когда г-н Сайяр вернулся из министерства, бостон был в полном разгаре. Елизавета наставляла Фалейкса. Г-жа Сайяр вязала, сидя в углу у камина, и подсказывала ходы викарию от св. Павла. Г-н Бодуайе, недвижный, точно пень, силился путем сложных расчетов выяснить, у кого какие карты; против него сидел Митраль, приехавший на рождественские праздники из Лиль-Адана. Никто не встал, чтобы поздороваться с кассиром, а тот в течение нескольких минут ходил по гостиной, и его толстое лицо морщилось от каких-то непривычных мыслей.
— Он всегда такой, когда пообедает у министра; к счастью, это бывает только два раза в год, — сказала г-жа Сайяр, — иначе они совсем бы его уморили. Сайяр не создан для государственных дел... Послушай, — обратилась она к мужу, — ты, надеюсь, не намерен остаться здесь в шелковых панталонах и во фраке эльбефского сукна? Пойди-ка, мамочка, сними все это, не таскай зря.
— У твоего отца что-то есть на душе, — сказал Бодуайе жене, когда кассир ушел к себе в комнату и стал переодеваться в темноте.
— Может быть, умер господин де ла Биллардиер, — спокойно заметила Елизавета, — ведь отец хочет, чтобы ты занял его место, вот он и озабочен.
— Если я могу вам чем-нибудь быть полезен, — сказал, сделав полупоклон, викарий от св. Павла, — прошу вас, располагайте мной. Я имею честь быть известным супруге дофина. Мы живем в такие времена, когда должности необходимо отдавать людям преданным, с непоколебимыми религиозными убеждениями.
— Как? — удивился Фалейкс. — Неужели люди, достойные повышения на государственной службе, все-таки нуждаются в покровителях? Значит, я правильно поступил, став литейщиком; покупатели умеют разыскивать вещи, которые сделаны хорошо...
— Сударь! — ответствовал Бодуайе. — Правительство есть правительство, прошу вас здесь никогда его не критиковать.
— В самом деле, — заметил викарий, — вы рассуждаете прямо как «Конститюсьонель».
— «Конститюсьонель» именно так и говорит, — подтвердил Бодуайе, никогда не читавший этой газеты.
Кассир обычно уверял, что его зять по своим талантам настолько же выше Рабурдена, насколько господь бог выше пономаря; и толстяк в простоте душевной надеялся на повышение Изидора и мечтал об этом, как мечтают о повышениях все чиновники, — желание неудержимое, нелепое, стихийное. Сайяр жаждал успеха, жаждал получить крест Почетного легиона, не входя ни в какие сделки с совестью, просто за свою добродетель. По его убеждению, человек, который имел терпение двадцать пять лет проторчать в присутствии, за решеткой кассы, который, так сказать, пожертвовал своей жизнью отечеству, конечно, достоин ордена. Желая помочь зятю, он не нашел ничего лучшего, как замолвить за него словечко супруге его превосходительства, вручая ей месячное жалованье.
— Послушай, Сайяр, что это ты точно с похорон? Хоть поговори с нами! — крикнула ему жена, когда он вернулся.
Он сделал знак дочери, как бы подчеркивая, что не хочет о важных делах говорить при посторонних, и решительно отвернулся. Когда г-н Митраль и викарий ушли, Сайяр отодвинул стол, опустился в кресло и принял ту позу, которую принимал обычно перед тем, как повторить сплетню, услышанную им в канцелярии; все это сильно напоминало три удара в дверь, раздающиеся в роковую минуту на сцене Французской комедии. Прежде всего он потребовал от жены, дочери и зятя глубокой тайны, ибо сколь невинной ни была бы сплетня, служебные успехи, по его мнению, зависели прежде всего от умения молчать; затем он рассказал о загадочном отозвании депутата, о вполне законном желании секретаря министра занять его место и об отношении к этому министерства, тайно противившегося замыслам человека, который был его наиболее надежной опорой и усерднейшим слугой; упомянул о сложностях, возникавших для де Люпо из-за возраста и ценза. Последовала целая лавина всяческих догадок и бесконечных рассуждений, причем чиновники преподносили друг другу глупость за глупостью. Елизавета же задала всего три вопроса:
