Скупость Сайяров, вначале порожденная нуждой, постепенно вошла у них в привычку. Возвратившись домой после службы, кассир совлекал с себя сюртук и собственноручно работал в большом саду, который отделялся от двора решеткой и был оставлен им в свое личное пользование. В течение многих лет Елизавета по утрам ходила с матерью на рынок, и они вдвоем делали всю работу по дому. Мать превосходно готовила утку с репой; зато, по отзывам папаши Сайяра, никто не умел лучше Елизаветы тушить остатки бараньей ноги в луковом соусе. «С таким соусом родного дядюшку проглотишь и не заметишь!» — говаривал Сайяр. Едва Елизавета научилась держать в руках иглу, как мать заставила ее чинить все белье семьи и одежду отца. Она была постоянно занята по хозяйству, как служанка, и никогда не выходила из дому одна. Хотя они жили в двух шагах от бульвара Тампль, где находились цирк Франкони, театры Гетэ, Амбигю-комик, а немного подалее — театр Порт-Сен-Мартен, Елизавета ни разу не видела, как представляют. Когда ей захотелось узнать, что же это такое, г-н Бодуайе — разумеется, с благословения отца Годрона, — расщедрившись и желая показать ей лучший из спектаклей, повел ее в Оперу, где давали тогда «Китайского землепашца». Однако Елизавета нашла, что представляют страх как скучно, и не пожелала больше ходить в театр. По воскресеньям, промаршировав четыре раза от Королевской площади до церкви св. Павла и обратно, ибо мать заставляла ее неукоснительно исполнять религиозные обязанности, она шла с родителями в Турецкую кофейню, и они усаживались на стулья между решеткой и стеной дома. Сайяры спешили прийти первыми, чтобы захватить места получше и развлекаться созерцанием гуляющих. В те времена сад Турецкой кофейни был местом встреч для модников и модниц из Марэ, Сент-Антуанского предместья и окрестных улиц. Елизавета не носила иных платьев, кроме ситцевых летом и мериносовых зимой, причем шила их сама; мать выдавала ей всего двадцать пять франков в месяц на личные расходы; однако отец, который очень ее любил, несколько облегчал этот суровый режим, время от времени поднося дочери подарки. Она никогда не читала тех книг, которые аббат Годрон, викарий церкви св. Павла, и семейный совет считали нечестивыми. Подобное воспитание принесло свои плоды. Так как ей все же надо было вкладывать свои душевные силы в какую-нибудь страсть, то Елизавета стала жадной к наживе. Хотя у нее был и здравый смысл и проницательность, но догматы религии и невежество замкнули все ее способности в некий железный круг, и она могла применять их только к самым пошлым сторонам жизни; а так как у нее не было возможности разбрасываться, она сосредоточивала все свои силы на том деле, которым в данное время была занята. Ее природный ум, скованный ханжеством, мог проявлять себя только в вопросах совести, а совесть — дело тонкое, стремление к выгоде всегда найдет в ней лазейку. Подобно тем святым, в которых религия не подавила честолюбия, она была способна требовать от своего ближнего предосудительных поступков, чтобы воспользоваться их плодами, и могла быть неумолимой и корыстной при достижении своих целей. Если бы ей нанесли оскорбление, она способна была бы следить за своими противниками с коварным упорством кошки и наслаждаться рассчитанной и беспощадной местью, свалив все на господа бога. До замужества Елизаветы почти единственным гостем Сайяров был аббат Годрон, овернский священник, которого после восстановления католической церкви назначили викарием у св. Павла. Помимо этого духовного лица, бывшего другом еще покойной г-жи Бидо, у них бывал дядя г-жи Сайяр по отцу, шестидесятидевятилетний старик, некогда торговавший бумагой, но закрывший свою торговлю во II год Республики; он приходил к ним только по воскресеньям, так как в этот день нельзя было заниматься делами.
У этого старикашки было зеленоватое лицо с огромным, багровым, как у пьяницы, носом и ястребиными глазками; он носил треуголку, из-под которой торчали, развеваясь по ветру, седые волосы, короткие панталоны с застежками, спускавшиеся ниже колен, бумажные узорчатые чулки, связанные племянницей, которую он неизменно называл «маленькая Сайяр», грубые башмаки с серебряными пряжками и сюртук, ставший пегим от старости. Он чрезвычайно напоминал одного из тех деревенских ключарей-пономарей-звонарей-могильщиков-певчих, которых мы склонны принимать за выдумку карикатуристов, пока не увидим их собственными глазами. Он и сейчас еще пешком приходил к Сайярам обедать и пешком возвращался на улицу Гренетá, где проживал в квартирке на четвертом этаже. Он занимался учетом коммерческих ценностей в квартале Сен-Мартен, где его прозвали Жигонне, иначе Дрыгун, за судорожное вздергивание ноги при ходьбе. Г-н Бидо начал заниматься учетом со II года, вместе с неким голландцем, господином Вербрустом, приятелем Гобсека.
Позднее Сайяр познакомился в церкви св. Павла с четой Трансонов; Трансон был крупным коммерсантом и торговал посудой на улице Ледигьер; супруги воспылали симпатией к Елизавете и, желая содействовать ее замужеству, ввели к Сайярам молодого человека по имени Изидор Бодуайе. Знакомство г-на и г-жи Бодуайе с Сайярами упрочилось, ибо его одобрил и Жигонне, который издавна пользовался в делах услугами некоего Митраля, судебного пристава, брата г-жи Бодуайе, помышлявшего теперь о том, чтобы удалиться на покой, в свой хорошенький домик в Лиль-Адане. Супруги Бодуайе, родители Изидора, честные сыромятники с улицы Сансье, торгуя по старинке, за много лет сколотили кое-какой капиталец. Женив единственного сына, которому они дали пятьдесят тысяч франков, старики решили доживать свой век в деревне и выбрали Лиль-Адан; они склонили к этому и Митраля; однако им приходилось частенько наезжать в Париж, где они оставили за собой квартирку в доме на улице Сансье, отданном Изидору. Выделив сына, Бодуайе все же имели в год тысячу экю.
Митраль носил растрепанный парик, придававший ему что-то зловещее, лицо у него было серое, как воды Сены, зеленые глаза сверкали; он был похож на холодную и скользкую колодезную веревку, и от него пахло мышами; происхождения и размеров своего состояния он никому не открывал, но, видимо, занимался в своем уголке той же деятельностью, что и Жигонне в квартале Сен-Мартен.
Хотя круг этой семьи расширился, однако ни ее нравы, ни ее взгляды не изменились: все так же неукоснительно праздновались именины отца, матери, зятя, дочери, внучки, дни рождений, свадеб, пасха, рождество, новый год, крещение.
К этим датам производилась генеральная уборка и чистка всей квартиры, благодаря чему сладость семейных празднеств сочеталась с пользой. Затем торжественно, не считая обязательных букетов, совершалось подношение полезных подарков, как-то: пары шелковых чулок или меховой шапки Сайяру, золотых пряжек Изидору или серебряного блюда Елизавете — постепенно им подбирали целый обеденный сервиз, — шелку на юбки г-же Сайяр, который она так и хранила в сундуке. Перед тем как поднести подарок, виновника торжества усаживали в кресло и довольно долго приставали к нему с вопросом: «Угадай, что мы тебе подарим?» В заключение семейного торжества подавался роскошный обед, тянувшийся пять часов, на котором присутствовали: аббат Годрон, Фалейкс, Рабурден, г-н Годар, бывший помощник г-на Бодуайе, г-н Батай, капитан той же роты, в которой служили тесть и зять. Г-н Кардо, желанный гость на всех званых обедах, поступал, однако, как Рабурден, — он принимал из шести приглашений одно. За десертом пели песни, восторженно обнимались и желали друг другу всех возможных благ; подарки выставлялись на всеобщий суд, и хозяева требовали, чтобы каждый гость непременно высказал свое мнение. В тот день, когда Сайяру была поднесена меховая шапка, он, ко всеобщему удовольствию, просидел в ней весь десерт. Потом приходили разные знакомые, и начинались танцы. До поздней ночи отплясывали гости под пиликанье одной только скрипки; впрочем, вот уже шесть лет, как г-н Годар, большой искусник по части музыки, весьма способствовал веселью, присоединяя к скрипке свой визгливый флажолет. Галерку составляли кухарка и горничная г-жи Бодуайе, старуха Катерина, служанка г-жи Сайяр, привратник или его жена — они смотрели на танцы, стоя в дверях. Слуги получали три франка на вино и кофе. Гости смотрели на Сайяра и Бодуайе как на существа высшего порядка: и тесть и зять были чиновниками, состояли на государственной службе, выбились в люди благодаря своим незаурядным дарованиям; они-де работают с самим министром, это люди недюжинные — словом, политические деятели; однако Бодуайе считался особенно талантливым, его пост правителя канцелярии связан был с деятельностью более значительной, с трудами более замысловатыми, чем у какого-то кассира.
Кроме того, хотя Изидор и был сыном сыромятника с улицы Сансье, но у него хватило способностей, чтобы получить образование, и смелости, чтобы отказаться от работы в заведении отца и поступить на службу, где он и добился выдающегося положения. За свою необщительность он почитался глубоким мыслителем, — его могли, говорили Трансоны, со временем выбрать депутатом от восьмого округа. Слыша все эти разглагольствования, Жигонне еще больше поджимал губы и обменивался взглядом со своей внучатной племянницей Елизаветой.
