ни о ваших родных, увы, я ничего не слыхал. Позволю себе дать совет: даже не пытайтесь попасть домой. Мейстер наказал усилить стражу. С другой стороны, сюда никто не ринется и мы в относительной безопасности, — он закусил губу и между бровей легли морщинки, — Ах, как жаль… как всё вышло печально… Надеюсь, император вернётся.
Клавдия испытала укол запретного удовольствия от того, что равный ей тоже унижен. Тильберт не видел, как она усмехается под маской, а если бы видел, то по наивности счёл бы это ироничной улыбкой мученицы.
— Нас хотели… Вы ведь знаете? Ещё когда всё было спокойно, — невыносимая пауза вынудила Клавдию перейти к самому щекотливому.
— Да. И было бы чудесно, однако мой отец зачем-то поверил в одну сплетню о вас… совершенно бесчестную, кошмарно глупую.
Сердце Клавдии сбилось с ритма. Среди её секретов безобидных не водилось.
— Сгораю от нетерпения узнать, что же за слух обо мне ходил.
Рука юноши дрогнула.
— Разумеется, всё это от зависти к вашей красоте. Кое-кто болтал, что на вашем лице следы, будто его клевали птицы. Но ведь это абсурд, недостойный обсуждения. Отец мой — умнейший человек, но как говорят, на каждого мудреца довольно простоты.
— Это бы остановило вас?
— Э-м-м… в сущности, вряд ли…
Он ещё смел сомневаться! Клавдия занесла ножницы над голубыми тёплыми дорожками вен Тильберта. В своём воображении она размахнулась и с горячим наслаждением вонзила сразу два острия, под которыми хрустнули сухожилия.
Челюсти её сжались до того сильно, что чуть не треснули дальние зубы. Из-за проклятой оспы она поссорилась сама с собой, возненавидела тот кусок плоти, который так мешал ей. В то же время, другого ей дано не было. Старший Краммер видел всё собственными глазами, он даже держал её на руках после выздоровления.
— Я вас расстроил! Ах, простите! — Тильберт заёрзал.
— Не двигайтесь, ножницы острые.
Погрузившись в воспоминания, Клавдия машинально резала нитки. Юноша смущённо молчал, не прерывая её мыслей. Дни, когда обсуждали вероятных женихов, снова потревожили её память.
* * *
Было утро. На столе красовались свежие нарциссы. Гренки истекали соусом из яблок. Катастрофа приближалась, бросая тень на мысли Клавдии.
«Чего я хочу? Вот главный вопрос. Точно не выйти замуж за Сангреаля, но чего тогда?».
— Только по твоему собственному желанию, моя пташка! — говорила мать, показывая над столом ладони. — Ты выберешь себе в мужья кого пожелаешь.
Подразумевалось, что сначала выберут родители. Путём исключения всех, кто недостаточно богат, имеет какое-либо пятно на репутации или просто оклеветан завистниками, ей оставят в лучшем случае выбрать из двух. Сразу было ясно, кто из молодых холостяков лидирует: Тиль Краммер и Ной Сангреаль. Но если первый был просто скучноват, то второй…
«O! O! Totus floreo! Iam amore viginali totus ardeo!» — пищал его мышиный дискант, когда в гостях попросили спеть. Клавдии было до слёз жалко песню, при помощи которой они импровизировали с учителем музыки. Он исполнял её переливчатым грудным баритоном, даже позволял себе хищную заманчивую хрипотцу. Учитель был мужчиной. А чем являлся Ной, Клавдия так и не определила.
В один из вечеров сквозь тонкую перегородку столовой она краем уха уловила фразу матери: «Краммер знает, что товар испорчен. Он не пойдёт на это». Семьи никогда не торговали друг с другом, речь явно шла о сватовстве. Теперь и Тильберт не мог спасти её. Жюли поймала Клавдию на лестнице сокрушённую, заплаканную и несколько раз повторила, охваченная возмущением: «Ты можешь всё! Тебе всё дозволено! Ты другая! Главное — захотеть! Помнишь, о чём мы недавно читали?».
«Хочу, чтобы Сангреаль не только не трогал меня, но даже и близко не подходил, — решила Клавдия, надрезав яйцо и глядя, как вытекает густой желток. — Хочу выбирать по-настоящему».
Завтрак был самым обычным. После Пасхи осталось только дожидаться торжественного шествия набравшей силу весны по бульварам и садам. На эту весну у родителей были свои виды.
— Так рано стало светать! — задумчиво проговорил отец, ухватив пальцами филигранную ручку чашки. — Хоть видно теперь, с кем идёшь в собор, дабы преклонить колени перед господом. И все взоры, конечно, обращены на нашу милую дочь.
— Наша девочка достойно принимает заслуженное внимание, — сверкнув браслетом, мать потянулась за гренкой.
Клавдия старалась не слушать досужих разговоров. Собственные мысли затягивали её в тёмную трясину. «Если бы передо мной выставили в ряд всех без исключения мужчин, до которых можно добраться, кто бы был мне милее? Нет, никто из вельмож. Претенциозные, пресные и холодные. Облачённые в снобизм, галуны и одеколоны. Мой учитель музыки сгодился бы. Хелонцу даже разрешалось кричать на меня, все ведь знают, что южане темпераментны. Он давно уехал. Кто может быть похож на него? О, нет… О, нет! Однако…».
На ум пришёл молодой человек, которого она видела каждый день, но это был сущий помойный кот. Тем не менее, думать о нём было приятно. Даже чересчур. Конюх, вечно угрюмый и нервный, не вышел ни трудолюбием, ни статью, ни манерами. Нечто страстно-злое таилось в его лице, бросало вызов. Если бы можно было спустить его с цепи, предоставить любые удовольствия, спровоцировать, как далеко он зашёл бы? Отец с матерью говорили и говорили о Ное Сангреале, расхваливали его на все лады, а мысли Клавдии упорно стремились в противоположную сторону, к темноволосому батраку.
— Он замечательно играет на флейте и фортепиано. А осанка! — отец поднял указательный палец, отмечая важность изгибов спины заморыша.
«Грязное животное!»
— А как чисто поёт тенором! Контролирует голос на самых высоких нотах.
«Наверное, пьян с самого рассвета или похмельный», — Клавдия свела дрожащие колени. В битве с разумом её тело стремительно проигрывало.
— Родители очень любят его, мальчик послушный и ласковый.
«Весь пропитанный конским потом и облепленный пылью, он смеет иногда на меня бесстыдно пялиться».
— Клавдия! Какой у тебя мечтательный вид! — хитро улыбнулась мать.
«Скотина! Мужик! Отребье!» — кричала под сводом черепа плоть. Без ненависти или отвращения, лишь приветствуя.
Ещё немного, и десертная ложка выпала бы из пальцев, предательски звякнув. Клавдия собралась с духом и, нацепив гримасу смиренности, спросила:
— Маменька, я уже закончила завтракать. Могу я проведать своего Гермеса, чтобы не опоздать в церковь?
— Беги, моя радость.
И она побежала со всех ног в конюшню, боясь упустить дикое настроение, захватившее её и раздувавшее горн безумной смелости. То, о чём много писали в запрещённых книгах, оказалось правдой: пуще всего свободой пахло насилие, не испорченное никакой моралью. Мораль же, полная боли, слёз и унижений, существовала для других.
* * *
— Я ничего не видел.
