владел лишь узлом пожитков, тем немногим, что на нём надето да початой бутылкой. Избыток воли просто поставил бы такого ничтожного человека в тупик.
Клавдия наклонилась над его шеей и сквозь сивушное марево почувствовала горячий запах солнца, зарумянившего кожу. Она и сама бы с радостью подставила весенним лучам своё лицо, но его до того момента касался только лунный свет, напитывая фарфоровой белизной. Существо, лежавшее перед ней, могло и не такое. Если он уснёт в кабаке за липким столом, он ничуть не уронит достоинства, коего никогда и не имел; никто не станет обсуждать подобное в салонах, его репутация не пострадает. И за такую привилегию он обязан был платить.
Прядь рыжих волос упала конюху на щёку, тот открыл глаза и поспешил вскочить на ноги, уходя от взгляда Клавдии, как с линии выстрела. Присутствие хозяйской дочери в такой странной близости лишило его дара речи.
— Где ты спишь? — спросила она. — Веди туда.
— Клянусь, я не крал ничего! — оправдывался конюх по дороге к своему логову, находившемуся в конце ряда денников.
Он весь сгорбился от страха, шёл медленно и оглядывался, пытаясь понять, что происходит. Клавдия переступила порог тёмной узкой комнатки, подобрав подол, чтобы солома не цеплялась за рюши, и тщательно осмотрелась. Доски стен растрескались, но через мелкие щели даже свет проникал с трудом, не говоря уже о случайном взгляде.
— Сними рубашку.
Конюх поджал свои тонкие губы, затравленным зверем посмотрел на графиню.
— Мадам, в чём я виноват? Чем я вас огорчил?
— Решил, что я буду тебя сечь? Заманчиво. Но в другой раз.
В закутке помещалась старая узкая кровать. Простынь потемнела посредине, где он лежал. Её ни разу не меняли. Клавдия пообещала себе довести честолюбие до полного бесстыдства, тогда она просто стянет эту пропитанную грязью ткань, скомкает и с наслаждением зароется в ней носом, а конюх будет молча наблюдать за этим столько, сколько ей будет угодно. Должно быть, он свешивал свои длинные ноги, когда пытался уснуть на такой короткой койке. Клавдия сбросила на пол подушку, уселась и кивнула слуге, чтобы он устроился рядом.
— Встань на колени.
Когда графиня стала неумело расстёгивать его штаны, он остолбенел и из смуглого его лицо сделалось серым.
— Мадам!
— Опустись ниже.
Обе её щиколотки оказались на плечах у конюха.
— Но… меня же повесят за такое! Я понимаю… Я всё понимаю… но я почти женат, а вы…
— Никто тебя не повесит, но только если будешь слушаться. Потому что никто не узнает. Просто делай, что говорят. Ну? Чего замер? Я ведь не умею.
Конюх тёмным пятном тонул в пышном облаке небесно-голубого платья.
— Я не могу, это неправильно. Вам будет больно, да и если узнает кто…
— Не твоя забота, начинай. Я не должна опоздать на мессу!
Деваться было некуда. Молодость и внезапное пробуждение подвели молодого человека, кровь устремилась к чреслам, и даже страх смерти был не властен над телом, жившим по своему закону. Прощаясь в душе с белым светом, он подчинился, причитая:
— Умоляю, мадам, я не знаю, в чём я виноват, но не губите меня. Вы закричите — и я покойник. Да мне даже до тюрьмы дожить не дадут! Боже, у вас кровь… Я мертвец.
— Ты все приказы так лениво выполняешь, приправляя их болтовнёй? — скривилась Клавдия. — Тогда тебя и вправду есть резон высечь.
Когда всё было кончено, конюх забился в угол. На спине у него рдело позорное клеймо из восьми царапин. Он даже не натянул штаны повыше, просто сполз на грязную солому и уткнулся лицом в свою рубашку, найденную на полу. О том, что его жизнь разрушена, Клавдия и не думала. Расположившись на его кровати и чувствуя, как на бёдрах засыхает кровь и флегма, она сыто улыбалась.
«Получай, Сангреаль! Точнее, не получай того, что мог бы! Оно навсегда осталось моим. Получай и ты, жалкий обрубок мяса, в котором мечется моя душа! Из-за тебя я обречена выкручиваться! Кровоточишь? Так тебе и надо!»
* * *
Лицо Каспара тронуло неописуемое отвращение. Он окаменел на краю крыши как горгулья.
— Вот видишь. Я предупреждала.
— «Порченый товар», — с трудом вывел его язык. — Назвать так человека! Давно твои родители сошли с ума?
— Ничуть. Я их понимаю, они хотели как лучше. На самом деле Сангреаль тоже никому не был нужен. Это же девочка в камзоле! И провонял лавандой как дамский шкаф. Куда мне было деться, Кас?!
— Что ж. Если ты начала понимать, какую гадкую выходку совершила, уже хорошо. Не сочти меня ханжой, просто не представляю, чего натерпелся конюх. Смертного страха — самое меньшее. А если бы ты была служанкой, а он — хозяином? Его объявили бы кровопийцей, могли и под суд отдать.
— Такое нельзя сравнивать.
— Ну да! — развёл руками мортус. — Мы, мужчины, созданы для того, чтобы в нас стреляли, втыкали железо, вот ещё и пользовались, когда вздумается. Это совсем не игра. Знаешь, я бы повесился. С меня бы было достаточно.
Клавдию напугала шевельнувшаяся внутри совесть, чей труп Каспару удалось гальванизировать.
— Твоя очередь, — напомнила графиня.
— Надеюсь, конюх менее склонен к копанию в собственной голове и поспешил всё забыть.
«Забыть целое лето развлечений? Только если потерял память», — рассудила Клавдия. Бутылка вернулась к ней.
— Не сказал бы, что я понимаю тебя, — Кас покачал головой, — Но и на твоё понимание не покушаюсь. Меня тоже почему-то считали испорченным. Я родился в крестьянской семье, благополучной и не самой бедной. Первые пять лет всё было хорошо, я рос себе обычным мальчишкой. Потом родился мой брат, Жюстен. Я помогал с ним как мог. Почему-то родители хотели, чтобы я пел в церковном хоре, но это оказалось невыносимо скучно. В соборе я познакомился с аббатом, он научил меня грамоте, я увлёкся книгами.
— Я ведь могла видеть тебя! И слышать, как ты поёшь. У судьбы дерзкая фантазия.
— Да. Там сейчас поёт Жюстен, когда не лежит пьяным. Время шло, я стал чувствовать себя лишним. Обед готовился на троих, у стола так и осталось три стула. Со мной разговаривали только тогда, когда я плохо вёл себя. Дела мои никого не интересовали, главным в семье стал Жюстен. Ему отдавали деньги, которые я приносил с мелких заработков, он пропивал их. Он воровал наши вещи. Я устал от этого и ушёл в город, работать у портного. Спал на полу, по мне ночью бегали крысы. И там я подцепил. Её.
— Её?
— Догадайся сама. Проснулся утром от ужасного жара. К вечеру уже набухли
