но с этой небольшой высоты тоже можно было многое увидеть. Даже крышу собственного дома за потемневшими кровлями лачуг.
«Рукой подать! — расстроилась графиня. — Но в город нельзя. Живы ли родители? Если бы только были видны окна, после заката стало бы ясно, есть ли в них свет».
Мох, изумрудным лишаём покрывавший крышу, был сухим и звал присесть. Каспар открыл бутылку и бесцеремонно сделал первые глотки, пока Клавдия устраивалась. Он смотрел на неё пристально, но без враждебности.
— Опасно пить с тем, чьего лица никогда не видел.
— Вот и нет. Ты же видел его в первую ночь.
— Много я впотьмах разглядел. Тем не менее, в маске нет отверстий для питья.
Клавдия спохватилась, поджала колени. «Как глупо! Почему я об этом не подумала, когда звала его?!». Каспар хохотнул и сказал:
— Снимай. Я знаю, как выглядит отсутствие хрящей из-за сифилиса. Вряд ли у тебя лепра.
Звякнули пряжки ремней. Беззащитную кожу тронул вечерний ветерок, а стыд стал нагонять краску на неровную поверхность щёк. «Сама виновата! Посмешище! Цирковой уродец!».
Подмастерье подошёл и тронул её нос.
— Хм, тёплый. Настоящий, не протез. Зачем тогда тебе маска?
— Ты слепой? — начала злиться Клавдия.
— Нет. Я думал, сифилис уже разрушил твоё лицо до такой степени, что ты прикрываешь ею зияющие дыры.
— У меня была оспа. В остальном я здорова.
— Вижу. И это просто замечательно! Если бы я раньше знал, что с тобой можно ходить по рассадникам этой болезни… Ну, а что до красоты, то как по мне, она не пострадала. Ты просто мало общалась с обычными горожанками. Свёрнутые набок носы, синяки под глазами, язвы в щеках…
Крепкое вино немного сгладило фиаско. Клавдия приготовилась ужасаться его вкусом, но оно даже не отдавало плесенью.
Опять Аломьон полнился странным рокотом, будто под землёй пробуждался вулкан. Вибрация была сильнее, чем в тот день, когда графиня покинула дом. В улицах, похожих сверху на канавы, мелькали чепцы, гренадёрские киверы и синие солдатские куртки. Можно было без труда заметить, что движение это было направлено в центр города.
— Фильтр совсем отсырел, — пробормотал Каспар, копаясь внутри маски, — я заменю его. Думаю, теперь ты будешь носить её реже. Спасибо за помощь. Тиль умудрился разбить колбу со спиртом, над которым я весь день горбатился. Я уж не ждал от вас проку.
С главной площади послышались возгласы. Там собирались люди и явно ждали некоего зрелища. Они выкрикивали два слова, которые Клавдии никак не удавалось расслышать.
— Кого-то казнят, — проговорила она.
— Вряд ли. Темновато для расправ, хотя от бунтарей можно ждать чего угодно. Как я понял, порядка у них нет почти ни в чём.
«Жан Грималь! Жан Грималь!» — скандировали всё громче.
— А-а-а, так это очередное выступление, — протянул подмастерье.
— Кто этот Жан?
— Он пишет в газету «Воля» всякие статьи и произносит пламенные речи. В общем, вдохновитель переворота.
Мортус и его помощница провели некоторое время в своих размышлениях. Таяло в бутылке вино, становясь всё вкуснее. Тем временем над толпой стал разноситься голос оратора, но слов было не разобрать.
— А на чьей ты стороне, Каспар? — решилась спросить Клавдия.
— На своей. Я видел, как роялисты старались всё спасти, но император к ним не прислушался. Ему советовали быть демократичнее, хотя бы делать вид, что все люди равны, и он тоже трудится. В итоге он завёл ферму, где каждый день купали поросят, чесали барашков и мыли куриные яйца, прежде чем августейшая супруга соизволит собрать их в корзинку. Я считаю, что все люди сделаны из единой плоти, никто не рождён ни для сладкой жизни, ни для мучений, и возвыситься над другими даёт право только разум. Знания добывают в рассуждениях, наблюдении, странствиях, выводах. Не только из книг. Ведь этот Жан, вероятно, даже букв не знает, за ним кто-то записывает, но признаю: он очень умён. В общем, миром должен править разум, а не талеры, стальные штыки, кровь и знакомства.
— Звучит справедливо. Жалко, что я такая глупая, — отозвалась Клавдия, рассматривая новые чулки из разноцветной шерсти.
— Не сказал бы. Просто тебя избаловали. Оградили от всего. Решили всё за тебя.
— Не от всего. Даже в моей жизни были разные безумства, о которых никто не знал.
— Ну, и что самое безумное ты учудила? — усмехнулся Каспар.
Подмастерье часто шутил и иронизировал, хотя его лицо, казалось, не было приспособлено для улыбки.
— Хм. Тебе может стать неприятно. Как раз недавно всё это вспоминала. Раньше я этим гордилась, теперь сомневаюсь.
Каспар разломал засахаренный апельсин на дольки и протянул его помощнице.
— Неприятно, когда полуразложившийся труп никак не хочет догорать в яме. К остальному я давно привык. Удивить меня не удастся. А ещё я порядочно выпил, так что валяй, рассказывай.
— Но потом ты.
VI. Врачевать
Каспар завладел бутылкой и подошёл к краю крыши. Задумчиво пнул камешек, заброшенный туда птицами, отчего тот бесшумно упал на почву тёмного палисадника.
— Хорошо. Только случилось всё не по моей воле. Но тебе понравится.
Клавдия кивнула, поднялась и обернулась к городу. Вдали, на краю площади, мерцал еле различимый огонёк масляного фонаря.
— Возможно, стоит начать с книг, — проговорила она. — Жюли — моя компаньонка — всегда была очень любопытна. Иногда даже бесстрашна. Когда на площади Сен-Жак жгли запрещённые книги, она выхватила одну прямо из огня. Рассуди: никто не будет печатать бессмыслицу, ну а если и сделает это из честолюбия, то никто не будет запрещать, тем более изымать и жечь все тиражи, так что расчёт Жюли был верным. О, сколько мы узнали из того труда и подобных… Их главной мыслью было жёсткое разделение на рабов и господ без всяких компромиссов. Они призывали не освобождать, а ограничивать ещё сильнее, лишить высшее общество всякой ответственности за обращение с теми, кто ему служит. Простолюдины веками выполняли приказы, покорялись чужой воле, а значит, необходимо предоставить им возможность как можно меньше рассуждать. И тогда, наконец, все познают истинную свободу от условностей. Однажды мне понадобился кусочек такой свободы.
* * *
Как и предполагалось, конюх крепко спал, лёжа в сене, так что его не пришлось искать долго. Клавдия имела возможность понаблюдать за ним с минуту прежде, чем исполнить задуманное.
Тот существовал совершенно бесстыдным образом: вот на нём рубашка из мягкой пеньки, под рубашкой — рёбра, да и сразу сердце. Разве не приглашало это выцарапать из него всё, что потребуется, разве не для того он лишён был панциря из камзола и манер, чтобы принадлежать? Он
