— Кх, кх, но не ради же меня они сюда заезжают. Вода им, видите ли, понадобилась прямо из моего колодца… их «Жигули» на другой воде не ходят, отказываются…
Откуда ветер? К чему этот старый женоненавистник клонит? Я молчу. Пусть гонит гусей дальше.
— Одна тут говорила, будто тебя знает, что вроде вы с ней где-то уже встречались. Вот я к чему.
Сколько ей лет? — Мне как будто уже интересно. Но решаюсь пока разыгрывать из себя благоразумного. — Роберт, мне в июне исполнится пятьдесят пять, уже могу быть дедом.
— Кх, кх, щенок ты. В твои годы я такое…
Возможно, действительно в мои годы этот старик мог еще делать то, что делал я, когда мне было тридцать пять, и неизвестно, дотяну ли я до его возраста. Но люди ведь неодинаковы, хотя сделаны из одинакового материала. Черт его знает, какая у меня наследственность. Отец мой пил очень умеренно, все равно что не пил. Хотя когда я совершил свой первый дурной поступок? Когда сломал заднюю стенку отцовского шкафа, чтобы добраться до бутылки, которую от меня тщательно прятали и запирали. Достав ее, я, естественно, попробовал на вкус эту светлую жидкость и был глубоко разочарован — такой горькой гадости не ожидал. Стоило ли прятать? Ведь керосин не прячут. Было мне в то время лет девять. Разве это называется пить, если у отца бутылка стояла в шкафу!.. И дед мой не пил, он был верующим. Насчет прадеда и его предков я, конечно, не знаю: может, кто-нибудь из них был непревзойденным алкоголиком, потому что один дядя мой не пьет и тоже верует в бога, но два других…
— Она спрашивала, не был ли ты в детстве в Германии, где-то там в Шлезвиг-Гольштейнском районе. Она тебя здесь видела, когда ты в автобус садился, кх, кх.
— Она не сказала, как ее зовут и кто она?
В детстве… в Германии… Какое это было, к черту, детство! Не было его. Когда война — детству хана. Я был не только в Шлезвиг-Гольштейне, но и у черта на куличках. Кто бы это мог быть? Мне же тогда не было пятнадцати, и чтоб теперь меня узнать… сорок лет прошло. В Тырва с 1949 года живет один человек, приехал якобы из Франции. Он мне когда-то прислал письмо, нащупывающее, с намеками, что если я — действительно я, то, может, надо бы встретиться. О себе он сообщил лишь, что был со мной в Клинберге, что я его там прихватил на одно дело, и мы ограбили склад с одеждой, «прибарахлились» — так он изволил выразиться. Еще он напоминал, что при повторной попытке «навести в этом складе свой порядок» я был накрыт. Значит, ему неизвестно, что мне удалось удрать, неизвестно потому, что наши пути больше не пересекались, хотя могли бы, ведь я в 1954 году в Тырва находился в одной из четырех камер КПЗ. Тревожное было время, хотя война кончилась. Теперь там опорный пункт милиции и камеры пусты. А в бывшем районном суде теперь детский сад. Тырва уже давно не районный центр.
На письмо этого человека я ответил вполне искренне и признался, что я — действительно я, что когда буду на родине, то разыщу его, и попросил написать о себе: кто он теперь, есть ли жена, дети, кем трудится, пьет ли, и если пьет, то сколько. Он не ответил.
Ну вот, а теперь еще какая-то женщина раскатывает на «Жигулях» в непосредственной близости от моего временного жилища и интересуется…
Когда мы выпили со стариком Робертом по третьему стаканчику, я с ним расстался. Пошел читать белую логику. Но что там белая логика! Старику восемьдесят три года, а он еще пьет водку. А я? Три рюмки мне ничего не дают — не заведусь даже. После седьмой — сколько ни давай, все мало, такая у меня конституция. А потом три дня бьет колотун, десять дней из жизни вон, ровно столько надо времени, чтобы более или менее восстановиться. Вот и вся логика.
— Кх, кх, слушай, друг, — крикнул мне старик вслед, — помоги мне завтра штабель спустить, одному тяжело..
Пожалуй, лучше мне с этой дамой не встречаться, решил я, берясь за «Джона Ячменное Зерно». И вообще я давно пришел к заключению: нужно опасаться новых знакомств, если ты в себе не уверен, но и старых надо на всякий случай избегать, как, например, того фрукта из Тырва — он не ответил на мои вопросы, значит, ему угодно быть в тени, на позиции выжидания. Ну и хрен с тобой, выжидай.
7
Я помню одного скользкого типа в Москве, который норовил прийти ко мне в гости под предлогом, что, мол, очень надо поговорить, а разговор «не телефонный». Ну какие могут быть такие разговоры, что нельзя по телефону? Подслушают? Значит, преступление? Банк ограбить? Или заговор против кого-нибудь? Может, предложит организовать восстание против Гослитиздата? Не хочу заговоров даже против Гослитиздата. Но и я, как японец, не люблю слова «нет», тем более, что сам его только и слышу от разных издательств. В то же время переговоры с издательствами меня многому научили — например, как не сказать «да», когда не хочешь сказать «нет». Поэтому я ответил тому заговорщику, чтобы позвонил через неделю.
Он позвонил. Я сказал — у меня ремонт позвоните через неделю.
Он опять позвонил… через неделю. Я сказал, что ремонт не окончен.
Он еще раз позвонил через неделю. Я сказал, что ремонт окончен, но жена лежит дома больная, так что можем встретиться в стенах Дома литераторов.
Он сказал, что это не то — какой, мол, может состояться серьезный разговор в таких стенах. Тогда я попросил позвонить через неделю.
Он позвонил. Я сказал, что жена выздоровела, но я сам заболел (покашлял в телефонную трубку для убедительности), и было бы хорошо, если бы он мог позвонить через неделю.
Он, наверное, до сих пор еще звонит, но меня уже три года нет в Москве. О да, меня многому научили московские издательства, секретарши и заместители всевозможных заместителей. Так и с этим гражданином из Парижа, который теперь в Тырва живет, — ждет, что я к нему побегу смотреть на его длинный нос (я этот нос отлично помню). Наверное, у него есть какие-нибудь темные мыслишки, как деньги раздобыть…
Дудки! Мне деньги не нужны. Вернее, сколько надо, чтоб я мог жить, будучи никому не должен, стольким я так или иначе себя обеспечиваю: еще нет-нет да где-нибудь издаются мои тощенькие книжки, переводятся на другие языки, так что даже в «Березку» иногда сую свой нос, когда, скажем, не во что обуться. Однажды даже попробовал сделать бизнес (тогда я еще в Москве жил): решил продать чеки за двести рублей. Сколько раз, когда я заходил в «Березку», ко мне подходили люди, преимущественно с темноватой кожей, и тихонько спрашивали: «Чеки есть?» Это и есть покупатели. Однажды молодой человек с сильным кавказским акцентом распахнул передо мною бумажник с толстенной пачкой денег и тоже спросил: «Чеки есть?» Ему необходимо было срочно купить японский телевизор за тысячу семьсот рублей, а чеков не хватало.
Я решил попробовать. Сунув в карман сторублевый чек, отправился на Пятницкую. Было лето. Хожу, гуляю вокруг обувного магазина «Березка». Подходит ко мне парень — то, что надо: лицо темное, под носом усы, акцент восточный. Спрашивает: «Чеки есть?» — «Есть». Он хочет за полтора, я говорю — за два. Он предлагает за один восемьдесят. Я говорю, не стоит из-за двадцати копеек мелочиться. Наконец он согласен. Идем в скверик. Он лезет в карман, достает деньги, но… приближается милиционер. Я отворачиваюсь, он начинает насвистывать мелодию: дескать, Сильва, ты меня не любишь. Милиционер, обращаясь к нему, произносит: «Опять здесь? Ведь предупреждал…» Молодой человек что-то объясняет, в это время от меня требуют документы. Показываю. «У вас чеки?» — спрашивает милиционер. Отрицаю и ухожу не оглядываясь.
Вскоре усатик меня догоняет: «Покажи чек, печать на нем есть?» Печать есть. Он сует мне пачку купюр: «Пересчитайте». Я считаю. Так и есть — двадцать рублей не хватает. Обращаюсь к нему с молчаливым укором. «Что? Не хватает?» Он берет у меня свои сто восемьдесят, пересчитывает и соглашается: действительно не хватает, добавляет еще два целковых и дает деньги мне. Я их в карман, ему чек, разбегаемся, желая друг другу долго жить. По дороге, выходя из метро на станции «Динамо», я на всякий случай стал еще раз пересчитывать деньги, прикидывая, сколько на лишнюю сотню можно купить, и обнаруживаю, что в пачке вместо двухсот всего… сто. От злости я расхохотался. Когда и как этот иллюзионист меня надул, так и не понял. Черт бы меня побрал! Надо было взять его сто восемьдесят, и все бы ничего, а теперь, выходит, я ему любезно поменял чек рубль за рубль… Считай, даром отдал. Не идиот ли?
Рассказал о случившемся одному приятелю, он долго хохотал: «Ты вроде сам когда-то был жулик первоклассный, как же так?» Пришлось признаться, что дисквалифицируюсь понемножку. Ведь если бы я еще раз эти деньги пересчитал, тогда бы не попался, но все происходило перед моим носом, какие сомнения! А деньги, брат, надо считать. Но я стал очень доверчивым почему-то и за это бесконечно расплачиваюсь. Однажды в Риге услышал в ресторане «Росток» эстонскую речь, обрадовался, рот разинул, побежал искать — кто? Нашел: четверо молодых и красивых, сказали, что они борцы. Приглашаю в гости. Одеваемся, выходим, покупаю четыре бутылки водки, кладу в свой портфель, бросаю на заднее сиденье такси, ребята рассаживаются, едем. Приехали, выхожу и ору: берите портфель, ребята, за мной! Вхожу в калитку, открываю дверь дома, поворачиваюсь, чтобы пропустить милых земляков, но… такси уже далеко. Уехали дорогие эстонские «борцы» вместе с моим портфелем.
