и торговый капитал преобладает над промышленным, а глобальная экономика оказывается важнее национального рынка. Фазы «глобализации» и «локализации» отражают эту динамику: торговля и финансы всегда стремятся к максимальному расширению. Границы лишь сдерживают их. Но производство всегда локально. Рабочая сила должна воспроизводиться, людям надо где-то жить, они не могут находиться в постоянном движении. А мировая торговля не может расширяться бесконечно, тем более на фоне упадка внутреннего рынка. Государство приходит на выручку предпринимателям, гарантируя «защиту национальных интересов» и «социальную ответственность». Вопреки либеральной мифологии, именно на эти периоды приходится наиболее устойчивый экономический рост. Вольная торговля пиратской поры сменилась меркантилизмом, потом новой вакханалией свободного рынка, за которой неминуемо следовал очередной приступ протекционизма, и т.д.
Циклы спада и подъёма совпадают с периодами революций и реакции. Кондратьев обнаружил, что «на периоды повышательных волн больших циклов приходится наибольшее количество важнейших социальных потрясений, как революционных, так и военных»[30]. Ограничившись констатацией этого «эмпирического факта», великий экономист не стал подробно объяснять выявленную им закономерность. Однако ясно, что дело тут отнюдь не в простом совпадении. Описанные им циклы — не автоматический механизм, не «естественный» процесс, происходящий сам собой с такой же последовательностью и неизбежностью, как чередование времён года. Именно поэтому начало нового этапа всегда так трудно предсказывать. Для того чтобы начался новый цикл роста, общество должно радикально измениться. Революции и реформы как раз и создают новую модель, на основе которой разворачивается экономический подъём. Исчерпание этой модели приводит экономику в фазу упадка, из которой оно выбирается, лишь пройдя через череду кризисов — к новым революциям и реформам.
Всё это происходит в рамках капитализма. Но уже Великая Французская революция, с её плебейской яростью, показала, что каждое такое потрясение чревато крушением всего капиталистического порядка. Революция выступает для капитализма механизмом модернизации, но она же представляет для него смертельную угрозу. Парижская Коммуна 1870 года продемонстрировала это ещё явственнее, а 1917 год в России привёл к первому, пусть и неудачному, социалистическому эксперименту.
Русская судьба
То, что «длинные волны» капиталистического развития были впервые проанализированы именно в России, далеко не случайно. Достаточно сопоставить даты ключевых исторических событий отечественной истории с циклами мирового хозяйства, чтобы заметить совпадения. Это относится и к опричнине Ивана Грозного, и к Смутному времени, и к крепостному праву, и к крестьянской реформе, революции 1917-го, коллективизации, демонтажу Советского Союза и великой приватизации 90-х годов. Россия на протяжении XVII–XX веков постоянно догоняла Запад, постоянно опаздывала, и её буквально захлёстывало каждой новой экономической волной. Исторический анализ Покровского и экономические исследования Кондратьева не только порождены одной и той же страной и эпохой. Вместе они дают ключ к объяснению основных драм и трагедий русской истории.
«Длинные волны» мирового развития задали ритм социальных и политических перемен в России не в меньшей мере, чем в других частях мира. Только здесь всё было ещё драматичнее, порой — страшнее. Крутые повороты мировой истории оборачивались здесь грандиозными потрясениями. «Всё там безгранично — страдания и воздаяния, и жертвы, и чаяния…» — писал французский путешественник маркиз де Кюстин, посетивший Россию в 1839 году. «Страсти русских выкроены по мерке древних народов; всё у них напоминает Ветхий завет: их чаяния, их муки велики, как их государство»[31]. Эта страна показалась ему страшной, несчастной и великой, способной на невероятные достижения, которые, однако, будут куплены ценой народного счастья.
То, что поражало французского маркиза в XIX веке, было лишь прелюдией действительно грандиозных потрясений, наступивших в следующем столетии. Но ни катастрофы, переживаемые Россией, ни героические подвиги, здесь совершаемые, не были результатом какой-то особой, исключительной судьбы.
Драматизм русской истории именно в том, что здесь в крайней и трагической форме проявилось то, что происходило со всем человечеством. В этом смысле никакой особой «русской судьбы» нет и быть не может. Наша судьба — это судьба человечества.
Глава I
Страна городов
Русь возникла позднее большинства европейских стран. И появилась она при довольно специфических обстоятельствах.
Русь родилась на «пути из варяг в греки». В Средние века путешествие по воде было и быстрее, и безопаснее. Корабли могли перевезти больше грузов, нежели конные повозки. Дороги были в ужасном состоянии, а кое-где их просто не было. К тому же путешествие по суше было небезопасно — морские штормы являлись не такой серьёзной угрозой, как лесные разбойники, полудикие племена и феодальные дружины, постоянно готовые поживиться чужим добром.
Античный мир сложился вокруг Средиземного моря. Периферией средиземноморской экономики стало Чёрное море и непосредственно прилегающая к средиземноморским странам часть Атлантики. Археологические данные свидетельствуют о том, что уже в античные времена между населением Прибалтики и Причерноморья существовали контакты, которые осуществлялись главным образом по речным путям. Именно так в Римскую империю попадал балтийский янтарь, пользовавшийся там (как и всё экзотическое) изрядным спросом[32].
В VII–X веках торговое мореплавание распространилось на Балтику. На юге до времён Крестовых походов продолжали господствовать византийцы, греки. На севере возникающая балтийская экономика была детищем викингов, или, как их называли на Руси, варягов.
Русь оказалась связующим звеном между двумя мирами-экономиками. Торговый корабль мог подняться из Чёрного моря вверх по течению Днепра. Мешали, конечно, днепровские пороги, но их довольно легко научились преодолевать. Дальше можно было вниз по течению северных рек спуститься в Балтику. Лишь небольшое пространство, располагавшееся посредине, не было приспособлено для транзитного пути — здесь корабли приходилось тащить по суше волоком, о чём до сих пор напоминает название Волоколамска (первоначально Волок Ламский).
Наряду с «путём из варяг в греки» существовал и волжский торговый путь. Купеческие караваны с персидскими товарами поднимались из Каспийского моря вверх по Волге, а затем двигались вверх по её притокам. В Новгородской земле эти два пути сходились. Персидские и византийские товары поступали оттуда в Северную Европу [Любопытно, что русские историки, опирающиеся, прежде всего, на данные летописей, придают основное значение именно торговле с Византией. Западные авторы, базирующиеся на русских источниках, также убеждены, что вся торговля велась с Константинополем, тогда как «связи с Востоком были спорадическими и изолированными»[33]. В то же время скандинавские исследователи, базирующиеся на археологических данных, приходят к прямо противоположному выводу, что торговля Руси «велась с мусульманами в большей мере, чем с византийцами»[34]. Дело в том, что византийские монеты в скандинавских кладах очень редки, а арабские многочисленны. Большое количество арабских монет обнаруживается и в русских кладах той же эпохи. На самом
