«Дешево не дамся», — решил летчик. Он взял пистолет и, сняв предохранитель, приготовился к схватке.
Ближе всех шел солдат с овчаркой на длинном поводке. Долаберидзе прицелился в него и спустил курок. Выстрела не последовало. Перезарядить пистолет было делом одной секунды. Немец с собакой, ускорив шаг, был уже совсем близко. Прицелившись ему в грудь, летчик вновь нажал на курок, и опять боек медленно передвинулся вперед, преодолевая густую, замерзшую смазку. «И тут мне не везет», — пронеслось в сознании.
Долаберидзе быстро достал документы и в тот момент, когда немец спустил с поводка собаку, засунул их в снег вместе с пистолетом. Затем он поднялся во весь рост и с поднятой головой, вразвалку вышел навстречу врагам. И столько силы было в его широкой, массивной фигуре, такая ненависть сверкала в глазах, что немцы и полицаи остановились в нерешительности. Но в следующее мгновение разъяренный пес прыгнул ему на грудь, рванул зубами комбинезон на плече летчика и... человек и собака повалились в снег.
Долаберидзе понял, что сопротивление бесполезно. Лишь защищаясь от острых клыков, он обхватил руками голову и, уткнувшись лицом в снег, ждал, когда немец отдерет от него овчарку.
Вечером избитого, в кровоподтеках летчика доставили в немецкую комендатуру.
В чулане было темно и холодно. Около двух часов пролежал Долаберидзе на голых досках. Временами за дверью притоптывал часовой. Из-за стены доносились пьяные голоса.
Долаберидзе не шевелился. Тело ныло от побоев. На щеке и подбородке пощипывали ссадины.
«Не будешь сказайт, кто командир твой часть, от какой айродром нах флюген... будем вешайт», — вспомнил Долаберидзе последние слова эсэсовца и его недвусмысленный жест рукой вокруг шеи.
«Запугивают. Буду молчать, — решил летчик. — Только бы не ослабнуть, не потерять силы и бежать, бежать при первой же возможности».
Долаберидзе напряг окаменевшие, связанные за спиной руки. Невольно слабый стон вырвался из его груди.
— Гады, — прошептал он посиневшими губами и, сдерживая нервную, лихорадившую дрожь, с силой стиснул зубы. Так он делал всегда, когда было очень больно.
Долаберидзе вспомнил, как еще мальчишкой, помогая отцу, столяру-краснодеревщику, мастерить шкаф, подставил по неосторожности руку под увесистый молоток. Удар пришелся по пальцу. Искры метнулись в глазах, сердечко сжалось от боли, но отец не любил слез, и Гриша не расплакался. Впервые тогда стиснул он зубы, да так, что, казалось, капельки холодного пота, выступившие на лбу, были выдавлены силой сжавшихся челюстей. С тех пор он уже никогда не плакал. Мальчик был счастлив, что распознал секрет, как удерживать слезы, и часто, наблюдая перекатывающиеся желваки на скулах отца, думал: «Папе сейчас тяжело, ему, наверное, хочется плакать, раз он так сильно сжимает зубы».
Вспомнив свои мальчишеские рассуждения, Долаберидзе поневоле улыбнулся. Он представил себе родной город Кутаиси, утопающий в зелени дом, в котором прошло детство, комнату с большим дубовым столом, красивую с витиеватой отделкой мебель, сработанную мозолистыми руками отца, и мать с серебристой проседью волос... «Неужели больше никогда не увижусь с ними?..»
Неожиданно послышался шум подъехавшего автомобиля. Долаберидзе услышал, как хлопнула дверца машины, как щелкнул каблуками часовой, когда несколько сапог протопало в хату мимо чулана.
«Офицеры», — догадался он.
Прошло несколько томительных минут, и вновь послышались шаги. Дверь чулана отворилась, и Долаберидзе за ноги выволокли в сени. В глаза ударил яркий луч света от карманного фонаря.
— Рус, вставай! — раздался над ухом властный голос.
Он почувствовал, как кто-то с силой подхватил его под руки и поставил на ноги.
— Шнелль, шнелль! — командовал все тот же фашист. Потом его вывели на улицу и втолкнули в легковую машину.
Долаберидзе откинулся на мягкую спинку сиденья и прижал к ней замерзшие, связанные за спиной руки. Двое немцев уселись по бокам, стиснув летчика между собой.
Заскрежетал стартер, взревел мотор, и при тусклом свете притушенных фар машина тронулась по безлюдной улице станицы.
Через минуту в замерзших стеклах проплыли силуэты последних хат и «опель-капитан» вырвался в темноту степи.
Глаза привыкли к мраку. Григорий разглядел на немцах форму фашистских летчиков. Он не понимал еще, куда и зачем его везут, но сознавал, что на какое-то время вырвался из рук эсэсовца, избивавшего его на допросе.
— Рус ас? — спросил неожиданно один из немцев. Он рассмеялся и добавил несколько непонятных слов.
— Ас гут, карашо, — пытался объяснить второй.
— Не понимаю, — по-грузински ответил Долаберидзе и от души выругался отборным русским матом.
Немцы рассмеялись. Видимо, у них было неплохое настроение. Они относились к своему пленнику с чисто профессиональным интересом.
— Я пайлот, ты пайлот, — вновь начал один из фашистов. Он ткнул пальцем в грудь Долаберидзе, затем показал на себя. Но пленному было не до разговоров. Отогрев прижатые к спинке сиденья руки, он почувствовал сильную боль от веревок, перетянувших запястья. Изловчившись, он показал руки одному из немцев.
— О, я, я... — понимающе закивал гитлеровец и, сказав что-то второму, принялся развязывать узел. После нескольких неудачных попыток он выругался, достал из кармана складной нож и разрезал плотно скрученную паклю.
Долаберидзе несколько раз сжал и разжал занемевшие руки. Сотнями иголок начало покалывать ладони и пальцы. После избиения на допросе у коменданта летчика удивило странное, почти благожелательное отношение этих двух фашистов. Один из немцев достал пачку сигарет и протянул Долаберидзе. Искушение было велико, но Долаберидзе отказался. Как ни хотелось ему затянуться едким дымом, он решил не брать сигарету.
Внезапно машина резко замедлила движение и, хотя мотор ревел на полных оборотах, остановилась, буксуя в глубоком наносе снега.
Враги насторожились. Перебивая друг друга, они начали что-то советовать шоферу. Машина дернулась назад, потом вперед, и мотор заглох.
Вновь послышался металлический скрежет стартера и вновь зарычал двигатель, но «опель-капитан» продолжал буксовать на месте.
Гитлеровцы нехотя выбрались из автомобиля и принялись толкать его сзади.
«Бежать, сейчас же бежать». Долаберидзе вплотную придвинулся к открытой дверце и хотел было ползком скатиться в снег. Но вновь взревел мотор, машина медленно двинулась вперед, немцы впрыгнули на ходу, оттолкнув Долаберидзе на середину сиденья. Они не поняли намерения летчика. «Дурак, мямля, — проклинал себя Долаберидзе за медлительность, — упустить такой момент». Он долго еще не мог успокоиться. А гитлеровцы продолжали болтать между собой, изредка посматривая вперед на освещенную фарами дорогу.
Вскоре из темноты вырос шлагбаум и часовой остановил машину. Увидев в кабине немецких офицеров, он вытянул вперед руку и, прокричав «хайль», проворно побежал к шлагбауму.
Словно колодезный журавль, со скрипом поднялась перекладина, открыв путь в темноту ночи. Машина тронулась. Вскоре по сторонам обозначились очертания каких-то строений.
Подкатив к небольшому дому, «опель-капитан» резко затормозил, Долаберидзе подтолкнули к дверце, высадили и повели в хату, возле дверей которой прохаживался часовой.
Еще на допросе комендант отобрал у Долаберидзе часы, и теперь летчик смутно представлял себе время.
Его ввели в караульное помещение. На двухэтажных нарах в зеленых шинелях вповалку спали гитлеровские солдаты. Из-за длинного деревянного стола навстречу вошедшим поднялся бодрствующий караульный. На нем была железная каска, на перетянувшем шинель ремне висел большой нож в черном металлическом футляре. Опухший с лица фашист, освещенный тусклым светом керосиновой лампы, моргал испуганными заспанными глазами.
Разглядев офицерские погоны на немецких летчиках, он проворно кинулся к нарам и растолкал одного из спящих. Тот нехотя поднялся, уселся на краю, потянулся, зевнул, показав ровный ряд металлических зубов, и наконец открыл маленькие заплывшие глазки.
Вдруг его благодушное лицо дернулось, он вскочил и, вытянувшись в неестественной позе, замер, словно натянутая струна.
Очевидно, это был начальник караула, так как гитлеровцы, сопровождавшие Долаберидзе, начали ему что-то объяснять, поминутно кивая на пленного. Затем, похлопав Долаберидзе по плечу, немецкие летчики удалились.
Начальник караула указал пальцем свободное место на нижних нарах и, объяснив жестами, что пленный может, лечь спать, полез на свое прежнее ложе. Через несколько минут уже слышался его громкий с присвистом храп.
Долаберидзе прилег на нары и глубоко вздохнул.
Бодрствующий караульный, не выпуская из рук автомата, сел за стол и злобно поглядывал на пленного советского летчика.
