Долаберидзе с ненавистью посмотрел на портрет улыбающегося Гитлера. Пальцы невольно сжались в кулак. Злоба захватила дыхание.
— Будешь сказать? — гаркнул генерал.
Долаберидзе молчал.
Фашист подошел к окну, отдернул штору и, кивнув в окно, спросил:
— Это ты леталь здесь? Откуда прибыль твой часть?
Долаберидзе взглянул в окно, отыскал глазами большую свалку исковерканных «юнкерсов» и улыбнулся. Он тут же почувствовал боль в рассеченной губе, ощутил на языке сладковатый привкус крови.
— Будешь сказать? — донесся до его сознания истошный крик.
Григорий замотал головой. И опять сильнейший удар оглушил его. Стек со свистом рассекал воздух.
Когда летчик пришел в себя, генерала уже не было в кабинете. Из разбитого носа по усам текла кровь. Долаберидзе с трудом поднялся на ноги. В отяжелевшей голове метался шум. Два гитлеровца с автоматами стояли рядом.
Вдруг резко открылась дверь и в кабинет опять вбежал генерал.
— Ти будешь сказать?
Долаберидзе сжал кулаки, стиснул зубы. «Если подойдет, убью», — решил он, глядя на озверевшего фашиста. Когда генерал оказался в двух шагах, Долаберидзе бросился вперед. Он успел уже замахнуться, но тут же его схватили.
Пока конвоиры держали пленного, генерал в неистовстве стегал его стеком по голове. Потом он забросил стек в угол кабинета, что-то крикнул конвойным и выбежал за дверь.
Избитого летчика отвели обратно в караульное помещение. До обеда его никто не трогал. Потом ему дали маленький кусок хлеба и стакан воды. Есть он не стал.
Лежа на нарах, Долаберидзе наблюдал за караульными. Они принесли откуда-то пять стульев, старое мягкое кресло и, разломав их, начали топить большую русскую печь. Вскоре от жары в помещении стало трудно дышать. Немцы, установив строгую очередность, по два-три человека раздевались и, словно обезьяны, охотились за насекомыми в своем белье.
Долаберидзе неспроста вспомнил обезьян. Еще до войны бывал он в обезьяньем питомнике в Сухуми и нечто подобное ему приходилось там наблюдать. Только обезьяны делали это молча, а гитлеровцы гоготали и, соревнуясь между собой, показывали друг другу пойманную вошь. Долаберидзе передернуло от омерзения. Он закрыл глаза и вскоре задремал. Проспал он недолго. Проснулся, когда хлопнула дверь и в караульном помещении воцарилась тишина. Вошедший офицер что-то долго объяснял начальнику караула. Тот понимающе кивал головой, потом приказал одеться двум гитлеровцам и поднял пленного.
Солнце стояло высоко, выглядывая из-за проплывающих по небу облаков.
«Куда теперь? Наверно, на расстрел», — думал летчик. Запрокидывая голову, он наблюдал за плывущими на восток облаками. Ветерок приятно холодил ноющее от побоев лицо. «К вечеру эти облака проплывут и над нашим аэродромом. Может быть, кто-нибудь из друзей также поднимет голову и посмотрит в небо. Никто из них не узнает, что перед смертью смотрел я на эти легкие облака... Неужели так просто позволю себя убить?» Внутри все протестовало. Долаберидзе шел, опустив голову, и лихорадочно обдумывал план действий: «Расстреливать будут где-то за аэродромом. Немцев двое. Как только выйдем в поле, брошусь на одного, стисну и загорожусь его телом. Может быть, удастся выхватить автомат». Долаберидзе напряг мышцы, почувствовал их силу. «Будь что будет. Все равно конец». Он начал осматриваться по сторонам, пытаясь угадать место, куда его должны вывести для расстрела.
Они шли мимо стоянки самолетов. Вокруг виднелось множество еще не засыпанных воронок, возле которых валялись обгоревшие, пробитые пулями канистры, разбитые в щепы ящики и множество промерзших галет и сухарей. Какие-то женщины, старики под охраной гитлеровских солдат засыпали промерзлой землей ямы. Возле исправных самолетов суетились техники, летчики, загружая в ненасытные чрева пузатых транспортов ящики и мешки. Много «юнкерсов» стояло с развороченными крыльями, с покосившимися фюзеляжами, с переломанными хвостами.
«Хорошо поработали», — вспомнил Долаберидзе вчерашний вылет.
В это время его подвели к большому трехмоторному Ю-52. Возле самолета толпилось несколько офицеров. Они с нескрываемым, любопытством разглядывали пленного. Шедший впереди караульный подошел к одному из гитлеровцев и о чем-то доложил.
Немцы быстро пошли к самолету, по железной лесенке полезли в открытую дверцу пассажирской кабины. Офицер, должно быть летчик, махнул рукой и, подав отрывистую команду, тоже забрался внутрь фюзеляжа.
Когда все скрылись в машине, конвойные подтолкнули Долаберидзе и жестом показали на дверцу.
Один мотор уже работал, и от вращающегося винта поднялись снежные вихри.
Долаберидзе забрался в пассажирскую кабину. Мысль о расстреле больше не тревожила. «Для того чтобы расстрелять, незачем возить в самолете».
Он хотел пройти и сесть на откидную железную скамейку возле небольшого квадратного окошка, но конвойные, забравшись вслед за ним в самолет, грубо оттолкнули его и усадили на груду каких-то ящиков в самом хвосте фюзеляжа. Спорить и сопротивляться было бесполезно.
«Что еще мог придумать генерал?» — пытался догадаться Долаберидзе, с ненавистью вспоминая разъяренное лицо фашиста.
Все три мотора уже работали. Долаберидзе чувствовал, как увеличиваются их обороты. Наконец он ощутил, как покатился по укатанному снегу самолет. Через несколько минут «юнкерс» на секунду остановился и, взревев моторами, устремился вперед. Тут же поднялся хвост. Несколько толчков колесами о взлетную полосу, и привычная плавность оторвавшейся от земли машины передалась телу.
Конвоиры не сводили с пленного глаз. Многие офицеры тоже повернули головы в его сторону и, надменно улыбаясь, начали о чем-то расспрашивать сопровождающих.
По жестам одного из конвоиров и по тому, как он часто повторял слово «Ил-цвай», Долаберидзе понял, что говорят о нем и о вчерашнем ударе штурмовиков. Гитлеровцы перестали улыбаться, лица их вытянулись, они оживленно заговорили между собой.
Так прошло минут тридцать. Измученный побоями, несмотря на нервное напряжение, Долаберидзе задремал под монотонный гул моторов.
Очнулся он от толчка. Открыв глаза, понял, что самолет уже произвел посадку и рулит по аэродрому. Вскоре «юнкерс» остановился. Оборвался привычный гул, и лишь свист рассекаемого винтами воздуха слышался еще несколько мгновений. Выскочивший из кабины летчиков немец пробежал между сидящими пассажирами, открыл дверцу и установил лестницу. В упор разглядывая пленного, фашисты стали выходить из самолета.
Долаберидзе спрыгнул на землю. В лицо ударил пронизывающий ветер. Снежные вихри кружили по аэродрому. Множество военнопленных деревянными лопатами разгребали занесенные стоянки немецких бомбардировщиков. В капонирах покоились и двухмоторные приземистые Ю-88 с серыми распластанными крыльями и неестественно короткие, кургузые Ю-87 с длинными, расставленными в стороны стойками шасси. К самолетам подъезжали груженные бомбами автомашины, подкатывали бензозаправщики.
«Готовятся к вылету», — понял Долаберидзе и тут же вспомнил разрушенный город на берегу Волги, торчащие из земли развалины зданий и черный дым от непрерывно пылающих нефтяных баков.
Накатанная дорога, по которой два гитлеровца конвоировали Долаберидзе, извивалась на самой окраине аэродрома. По сторонам с лопатами в руках толпились оборванные, истощенные люди. Они с сожалением, украдкой поглядывали на пленного летчика и, озираясь на охранников, тут же отворачивались.
Проходя неподалеку от группы таких людей, Долаберидзе, не поворачивая головы, как бы невзначай, спросил:
— Какой аэродром?
— Таганрог, — ответили, сразу же несколько голосов, и, тут же отвернувшись, люди принялись за работу.
Услышав разговор, гитлеровец-охранник подбежал вплотную и, не разбираясь, выстрелил из автомата в спину одному из военнопленных.
Не взмахнув руками, не выпуская лопаты, человек молча ткнулся головой в снег.
Долаберидзе зажмурился. Он не слышал лающего крика фашиста. В ушах гремело раскатистое эхо короткой автоматной очереди, а в спину посыпались частые удары приклада, заставившие ускорить шаг.
— За что? За что? — безмолвно шептали губы летчика. — За что убили? Как мало стоит человеческая жизнь! — И почему-то именно сейчас Долаберидзе вспомнил раздавленную кошку.
Это было за несколько лет до войны. Он учился в девятом классе. Одному из школьных друзей родители купили велосипед. Вместе со счастливчиком Григорий учился кататься. Друг ездил уже хорошо и однажды, показывая товарищам класс гонки по ровной дороге, из бахвальства раздавил пригревшуюся на солнцепеке кошку.
Тогда его охватила ярость. Он, кажется, ударил виновника по лицу, долго с ним не разговаривал и впоследствии с омерзением вспоминал этот случай.
