«31. И наклонилась Вирсавия лицем до земли, и поклонилась царю, и сказала: да живет господин мой, царь Давид, во веки!»
Давид приказал священнику Садоку, пророку Нафану и Ванее, сыну Иодая, чтобы они свели Соломона к Гиону, помазали его в царя и провозгласили «Да живет царь Соломон!». И они исполнили это, окруженные большой толпой народа. А тем временем бедная Ависага из Сунама, оставаясь безучастной ко всей этой политике, продолжала согревать своими объятиями и поцелуями агонию Давида.
Сторонники Адонии – Ионафан, сын священника Авиафара и другие – разбежались. Но Адония, боясь Соломона, встал и пошел, и ухватился за роги жертвенника. А потом поклонился Соломону как царю.
Глава II книги 1 повествует о советах, которые Давид дал перед смертью Соломону, сыну греха своего, а затем говорится:
«10. И почил Давид с отцами своими, и погребен был в городе Давидовом».
Хотя в библейском тексте об этом ничего не сказано, но Давид должен был умереть в объятиях Ависаги Сунамитянки, последней своей жены, которая, наверное, баюкала его по-матерински, когда он засыпал своим последним сном. Ведь Ависага, эта невинная девушка, которую Давид так и не познал и которая не познала, но лишь желала познать Давида, была не только последней женой, но и последней матерью великого царя.
Соломон занял престол Давида, отца своего, а Адония, этот отвергнутый претендент на престол, пошел к Вирсавии и убедил ее попросить нового царя, чтобы тот отдал ему в жены Ависагу Сунамитянку, вдову Давида. Соломон разгневался, видя коварство своего старшего брата, вознамерившегося посредством этого брака отнять у него престол, и поклялся убить его.
Соломон был царем учености и роскоши, царем политики, царем цивилизации, и ему не было никакого дела до бедной Ависаги Сунамитянки, которая любила покойного царя Давида, супруга своей девической невинности, и горько оплакивала его, страстно желая, чтобы он воскрес, в то время как Соломон царствовал и содержал гарем. Как символична эта история! Не правда ли?
Для христиан Давид был одним из символов, одним из прообразов Богочеловека, Христа. Любящая душа стремится согреть своего Бога в его агонии, агонии старости, она хочет согреть его поцелуями и объятиями своей пылкой любви. И так как она не может познать своею возлюбленного, а – что самое ужасное – и возлюбленный тоже уже не может познать ее, она отчаивается в своей любви.
Познание в библейском смысле есть акт плотского – и духовного – соития, в результате которого рождаются дети – дети по плоти и дети по духу. И над этим стоит задуматься.
В книге Бытия Бог сначала сказал Адаму и Еве «плодитесь и размножайтесь» (I, 28), а уже после этого под страхом смерти запретил им есть от древа познания добра и зла(И, 17), вкусив от плода которого, они, по словам Змея, будут как боги. Тем не менее исконная христианская традиция, традиция народная, видит в первородном грехе, в так называемом грехопадении наших прародителей в Эдемском саду, не что иное, как соблазн плоти. Этот соблазн и грехопадение положили начало истории и так называемому прогрессу.
Действительно, познать – значит породить, и всякое живое познание предполагает взаимопроникновение, внутреннее соединение познающего духа и познаваемой вещи, особенно если познаваемая вещь – другой дух, и тем более если познаваемая вещь – Бог, Бог во Христе, или Христос в Боге. Исходя из этого, мистики говорят о духовном браке и о том, что мистика – это своего рода метаэротика, сверхлюбовь.
Такое познание, познание мистическое, или животворящее, порождающее, не есть так называемое рациональное познание. Впрочем, кто знает, что именно называют разумом рационалисты! Ratio[60] – это одно, a Vernunft[61] – это совсем другое. Например, у одного рационалиста, у Льва Шестова, в его книге о Паскале можно прочесть следующее: «Фундаментальное условие возможности человеческого познания состоит в том, что истина может быть воспринята всяким нормальным человеком». Но что такое этот самый «нормальный человек»? Может быть, это не что иное, как обычный средний человек, average man по-английски и Durchschnittsmensch по-немецки? То бишь какая-то фантастическая сущность: phantasia, non homo,[62] если воспользоваться словами Петрония (Сатирикон, XXXVIII, 16). И речь идет о тех самых жалких средних, нормальных людях, которые вообще не способны воспринимать что-либо кроме рациональной истины, и о которых еще один агоник, граф Жозеф де Местр, не без презрения говорил: «У них нет ничего, кроме разума!». Причем речь здесь идет именно о слабом человеческом разуме, но отнюдь не о разуме божественном, не о животворящей божественной Истине.
Le· pur enthousiasme est craint des faibles âmesgui ne sauraient porter son ardeur et son poids.
«Слабые души робеют перед чистым энтузиазмом, они не способны вынести ни тяжести его бремени, ни жара его огня», – говорит Альфред де Виньи,[63] кстати, тоже паскалианец, в своем Доме пастыря, И обратите внимание, слово «энтузиазм» (ένθουσιασμόζ) означает боговдохновение. Энтузиаст это существо боювдохновенное, человек, который становится Богом, наполняется Богом. Такое может произойти с поэтом, с творческим гением, но никак не с нормальным, или средним, человеком.
Et n'être que poète est pour eux un affront
«Быть поэтом считается зазорным». «Ведь у поэтов нет ничего кроме стихов!» – заявляют, в свою очередь, рационалисты. Но если у поэтов есть стихи, то у кого же есть истина? Кому принадлежит она? Бедная Ависага Сунамитянка, душа, алчущая и жаждущая духовного материнства, безрассудно возлюбившая великого царя, когда он был уже на смертном одре, хотела отнять его у смерти, возродить его, дать ему жизнь, воскресить его своими безумными поцелуями и объятиями. Увы! Все это так и осталось похороненным в ее душе. И Давид, тоже глубоко любил эту бедную девушку, согревавшую его в его агонии, но уже не мог познать ее. Бедный Давид! Бедная Ависага! И трудно сказать, кто из них был более несчастен.
Что для души ужаснее: невозможность быть любимой или невозможность любить? Невозможность быть познанной или невозможность познать? Невозможность быть возрожденной или невозможность возродить возлюбленного? Невозможность принять дар жизни или невозможность подарить жизнь другому? Святая Тереса де Хесус испытывала сострадание к Дьяволу, потому что он не способен любить. А Гете говорил о Мефистофеле как о злой силе, которая, желая творить зло, невольно творит добро, желая разрушать, созидает.[64] Действительно, ненависть, и в особенности зависть – суть формы любви. Истинные атеисты питают безумную любовь к Богу.
Один крупный испанский политик, дон Николас Салмерон, имел обыкновение повторять, что он потерял невинность веры, чтобы обрести материнство разума. Однако существует материнство, соединенное с девственностью, или непорочное материнство. А бывает и так, что невинность теряют, так и не достигая при этом материнства – или отцовства, – особенно если кровь испорчена известным грехом. И в то же время существуют евнухи, которые, подобно ефиоплянину, евнуху царицы Кандакии, о котором говорится в Деяниях Апостолов (VIII, 26–40), родят духовно.
Бедная душа, страждущая и жаждущая бессмертия и воскресения своей плоти, страждущая и жаждущая Бога – БогоЧеловека по-христиански или же Человеко-Бога по-язычески, – расточает свою материнскую девственность в поцелуях и объятиях, согревая своего вечно агонизирующего возлюбленного.
Из одних книг вы можете узнать о том, как в Израиле монокультизм перешел в монотеизм, из других – о том, как Бог стал человеком или человек стал Богом. Я же хочу поведать вам здесь лишь о своем внутреннем опыте метаэротики, мистики, если угодно, и о том, что такое агония души, потрясенной агонией ее Бога, агония любви и познания, познания, которое и есть любовь, и любви, которая и есть познание.
Душа, предоставленная своей агонии любви и познания, почти ничего не ведает о том, что делает Соломон, она не знает ни о его деяниях в области политики, истории, цивилизации, ни о его Храме, то есть Церкви. Если она и обратит взор свой на эти вещи, то лишь затем, чтобы дать новый импульс своей агонии, ведь всякая душа – дитя противоречий. Но – увы! – Ависаге не всегда суждено было отвергать Адонию. Вообразите себе Ависагу женою Адонии и матерью его детей, Адонию в борьбе с Соломоном и Ависагу, всегда любящую одного только Давида – ведь настоящая любовь бывает только одна: первая и последняя, – и представьте себе, как в душе Ависаги Сунамитянки идет борьба между любовью к Давиду и долгом перед Адонией, сыном Давида, и перед вами откроется истинная трагедия.
Дано ли Ависаге, ее объятиям и поцелуям сотворить чудо, чудо воскресения Давида?
