— Что происходит? — спросила я.
— Юджин вам расскажет. У вас нет сигареты?
Я предложила ей «Таскер». Роберта предложила «Кул». Она взяла сигарету у Роберты. Мы обе закурили, Роберта пошла за пудингом. Джинга повернулась ко мне и уселась в позе, означающей, что меня ждет доверительный разговор. Лицо у Джинги узкое, губы тонкие, преждевременно увядшие и окруженные морщинами от многолетнего пребывания под африканским солнцем. Глаза у нее странные, верхние веки тяжелые, полуспущенные, словно ей смертельно хочется спать и она делает над собой усилие только ради вас. По-английски она говорит хорошо, но с заметным акцентом, наверное, швейцарско-французским, поскольку она из Лозанны. Она очень худа. По-моему, в соответствующей одежде она могла бы выглядеть элегантно. Но я не видела ее ни в чем, кроме рубашки и брюк. На ней никогда не бывало никакой косметики.
Она улыбнулась и похлопала меня по руке. Джинге я нравилась, я это знала.
— Хоуп, Хоуп, — проговорила она с комическим отчаяньем в голосе. — За что Юджин на вас так злится? Прошлым вечером он был вне себя.
Я пожала плечами, вздохнула и рассказала ей кое-что о том, как мертвый детеныш шимпанзе превратился в детеныша бабуина. Она сказала, что ей все это непонятно.
— И где же труп? — спросила она.
— Его уже нет, — я кивнула в сторону Хаузера. — Он его кремировал.
Джинга поморщилась.
— Ну, понимаете, Юджин так беспокоился. За судьбу проекта. Вы же знаете, что денег нет? Это ужасно. — Она на секунду задумалась, провела рукой по голове, запустив пальцы в свои короткие волосы. Потом медленно, глубоко затянулась, щеки у нее запали. Выдыхая дым, то ли улыбнулась мне, то ли скорчила гримасу.
— Но теперь, я думаю, все будет хорошо.
— То есть?
— Подождите, сейчас узнаете.
Она указала в сторону. Я обернулась. Маллабар выходил из кухни, держа в руках две бутылки асти спуманте с фольгой на горлышках. Разговоры за столом стихли, пока он подчеркнуто церемонно расставлял бокалы и, хлопнув пробками, разливал пенящееся вино, театральными жестами призывая нас всех к молчанию, отметая любые предположения о том, по какому поводу нас так угощают.
Итак, мы покорно ждали с налитыми бокалами, а Маллабар стоял во главе стола, слегка опустив подбородок, на скулах у него перекатывались желваки, челюсти работали, словно он пережевывал и проверял на вкус ту речь, которую собирался произнести. Я почувствовала, что за спиной у меня кто-то есть, и обернулась. Я увидела, что сзади выстроился весь персонал столовой и большинство подсобных рабочих. Джоао поймал мой взгляд и попытался что-то сказать мне одними губами, но я не могла понять, что именно. Маллабар воззрился на потолок; глаза его казались влажными. Он откашлялся.
— Последние три года, — сказал он хрипловатым голосом, — были самыми трудными на моей памяти за более чем двадцатилетнюю историю Гроссо Арборе. — Он помолчал. — Если мы смогли продолжать работу, то в значительной степени, — тут он простер к нам обе руки ладонями вверх, — благодаря вам, мои друзья и коллеги. В самых сложных обстоятельствах, весьма сложных, и перед лицом все возрастающих трудностей мы боролись за то, чтобы утверждать и развивать научные представления, которые зародились здесь почти четверть века назад.
Теперь он улыбался. Он сиял, демонстрируя свои крепкие зубы.
— Сейчас, я вправе это сказать, наши черные дни позади. Будущее предстает перед нами в радужном свете. — Он энергично тряхнул головой. — Сегодня днем я узнал, что фонд Дю Вина в Орландо, штат Флорида, намерен предоставить нам грант размером в два и три четверти миллиона долларов США, которые нам предстоит расходовать на протяжении будущих четырех лет.
Хаузер крикнул «Ура», мы все захлопали в ладоши. Тоширо оглушительно свистнул.
— Мы уже набираем новых сотрудников в Штатах и в Британии, — торжествующе продолжил Маллабар. — Через несколько месяцев мы сможем возобновить перепись. Мы ведем переговоры с Принстонским университетом о приглашении еще двух специалистов для исследовательской работы. Нам предстоит немало интересных и значительных дел. Мои дорогие, верные друзья, Гроссо Арборе спасен.
Мы подняли бокалы и с подачи Хаузера выпили за здоровье Юджина Маллабара.
После асти спуманте мы перешли к пиву. Мы сидели за столом, ликуя по поводу нашей удачи, смеялись и болтали. Даже я, новый здесь человек, ощущала радостный подъем, не столько из-за самих новостей, сколько из-за ликования, в равной мере написанного на лицах всех старожилов. Еще четыре года, большой грант от влиятельного фонда. Мы решили, что лиха беда начало, где есть один, там будет и много. Твердая валюта — доллары — должна ослабить ограничения, наложенные правительством по причине гражданской войны. Возможно, Маллабар и прав: на том конце радуги нас ждет светлое будущее.
Позднее, когда мы уже расходились, Маллабар подошел ко мне. Положив руку мне на плечо, он не торопился ее убрать. Я спросила себя, не выпил ли он лишнего.
— Хоуп, — сказал он звучным голосом, — могу я попросить вас об одолжении? — Он сжал мне плечо. Другой рукой он поглаживал себе бородку — я слышала, как шуршит его аккуратная щетина.
— Хм… О чем именно?
— Не могли бы вы на этой неделе съездить за провизией? Я знаю, что сейчас очередь Антона, но он нужен мне в лагере. Я не смогу без него обойтись. Нам необходимо сделать новые финансовые обоснования для ряда проектов в связи с этим дювиновским фантом. Мы не можем упускать момент.
Я задумалась. Речь шла о поездке в главный город провинции, где мы раз в две недели пополняли запасы продовольствия. Продолжалась такая поездка не менее трех дней, иногда дольше, и мы строго придерживались графика. Я уже ездила месяц назад.
— Вы окажете любезность мне лично, — сказал он с нажимом и сильнее стиснул мне плечо. — Вы будете той курочкой, которая снесет золотое яичко.
— Если так, разве я могу отказаться?
— Благослови вас Бог, — плечу моему снова досталось. — Спокойной ночи, дорогая. До завтра.
Я медленно пошла к палатке, раздумывая, что стоит за этим «окажите любезность», какими мотивами он руководствовался. Хотел меня наказать или давал понять, что не держит на меня зла? Я прошла мимо лаборатории Хаузера, слева белел колонноподобный ствол хагании. Козодой назойливым голосом прокричал свои скрипучие пять нот.
У входа в палатку я заметила какое-то движение. Я остановилась.
— Мэм, это я. Джоао.
Я вошла внутрь и зажгла фонарь-«молнию». Джоао остался снаружи. Я предложила ему зайти, но он сказал, что ему надо к себе в деревню.
— Я видел Лену, мэм. Я пришел сказать.
— Ну и?
— Она с детенышей.
— О…
Внутри у меня что-то дрогнуло и оборвалось. Я поблагодарила его, мы пожелали друг другу «спокойной ночи», и он отправился домой. Я села на кровать, на меня вдруг навалилась усталость. Как это ни глупо, глаза защипало от слез.
СИГНАЛ ИЛИ ШУМ?
Человек, на которого я работаю, Гюнтер, начал глохнуть совсем недавно. Доктора не смогли объяснить, в чем причина, но проблемы со слухом стали для него настолько серьезными, что ему потребовался аппарат. Он рассказывал мне, что на первых порах испугался, настолько ему было трудно воспринимать усиленный прибором звук, раздающийся прямо в голове. На него все словно обрушивалось, пытался он объяснить мне свои ощущения, звуки стали незнакомыми, новыми. «Понимаете, Хоуп, — в голосе его прозвучала жалобная нотка, — беда была в том, что я не мог различить, что важно, а что — нет… Я не мог отличить сигнал от шума».
Как Все это знакомо, думаю я. Учиться слушать и получать образование — у этих двух процессов много общего. Нужно пропускать через фильтр множество явлений и отбрасывать несущественные. Нужно отличать сигнал от шума. Когда вы выделите сигналы, может сложиться некая общая схема, и так далее.
Именно к этому и стремился Джон Клиавотер, когда начал работать над теорией турбулентности. Зоны турбулентности — это зоны, где все случайно и непредсказуемо. «Гиперболично», как он говорил. Существовала ли в этом какая-то система? Можно ли было выделить из шума сигналы? И если да, то сложатся ли они в схему? И что она даст нам для изучения других неупорядоченных систем во Вселенной? Он как-то сказал мне, что ищет уравнения движения, позволяющие предсказать будущее всех турбулентных систем…
Глаз видит. Он исследует предметы, находящиеся в поле зрения. Они движутся и меняются, но глаз всегда стремится выделить их общие, инвариантные характеристики. Таким способом Видимый мир фиксируется и познается. Джон шел по иному пути: его увлекала изменчивость, системы неустойчивые, колеблющиеся, с разрывами. Он пытался постигнуть закономерность случайных происшествий, флуктуаций, как объяснял он мне, и написать книгу о бурном мире, в котором мы живем.
