Ваш богоданный господин и властелин, Бутырского гренадерского полка царской службы Чернов Николай, сын Петров.
Дано сие октября седьмого дня тысяча семьсот восемьдесят третьего года“.
Гнев полыхал в сердце Павла, когда он читал письмо майорам „Злая собака“? — думал он. — Какое там, это бешеный волк! Он готов изгрызть всех своих крепостных. Ну и будет же он тиранить их, бедолаг, как вернется из армии. И никакой управы на таких, как он, нигде не сыщешь! Ведь и поп ему наперекор словечка не скажет, а послушно объявит его повеление в церкви самой. А сколь лютует Чернов против донского казака Пугачева! Здорово, видно, насолил он помещикам, перелякал их тот Пугач… Что же делать с письмом? Прям-таки жжет оно руки мне. Ну, будь что будет!»
Павел разорвал письмо на мелкие клочья и бросил его в ложбинку, где стояла грязная лужа после прошедшего накануне дождя.
«Пусть грязь идет к грязи!» Швырнул туда же и пятак, полученный от майора.
…Когда офицеры стали выходить из палатки, Суворов задержал Позднеева. Они остались вдвоем.
Суворов ласковым взором окинул широкоплечую, стройную фигуру Позднеева, тонкие черты лица. Подумал: «Уж больно красив. Не избаловался ли? А впрочем нет, как будто».
— Ну что ж, Анатолий, — сказал негромко Суворов. — Дважды уже виделся я с тобой, да все кратко, дела важные меня отвлекали. Давай хоть теперь побеседуем. Знаю тебя давно. Наслышан немало и о последних твоих злоключениях… Сегодня я получил письмо из Санкт-Петербурга от Гаврилы Романовича Державина. Пишет он и о тебе. Вести недобрые. Государыня все еще не предала забвению провинности твои: пощечину, которую ты дал невесть почему графу Радомскому, да еще на дуэли с ним бился, дерзостные отзывы о придворных особах, благоволением монаршим отмеченных, а пуще всего то, что крестьян ты отпустил на волю. Не сожалеешь об этом?
— Нет, — решительно ответил Позднеев. — Сами же вы солдата чтите, а он кто? Мужик из крепостных. Хотел я лучше людям сделать, довольно им тиранство терпеть… К тому же, бывает, и другие помещики отпускают на волю дворовых…
— Так-так… — Длинные пальцы сухощавой руки Суворова выстукивали по столу марш Семеновского полка. — Но то бывает редко, и отпускают крепостных поодиночке, а не сразу, как ты, сотню семей. Большую шумиху ты поднял. Гаврила Романович пишет, что граф Панин сказал так о тебе… — Водя пальцем до столу и слегка сощурив глаза, Суворов как бы прочитал, — «Соблазн великий сеется… Это что же получится, ежели другие дворянские недоросли начнут давать скопом вольные крестьянам? Какая власть дворянская на местах останется? Этакие вольтерьянские затеи поведут к разрухе дворянства».
— Да ведь то Панин, тиран крепостных своих, чего взять с него? — гневом блеснул взгляд Позднеева.
— Да разве тебе не ведомо, что Панин — послушное эхо царское, что и на сей раз не его эти слова, а самой государыни?
Видя, как омрачилось лицо Позднеева, Суворов добавил:
— Ну, что сделано, того не воротишь, Быть может, и станется, что все сие недовольство сгладится постепенно. Правда, обнадеживать не стану, нет у меня сильной руки при дворе, многие вельможи — мои недруги и нелюбители. Скользок, ох, скользок паркет придворный! Но все же, в светлую память отца твоего покойного, все сделаю, чтобы добиться конца твоей опалы.
— Душевное спасибо вам, Александр Васильевич, за всегдашнее расположение ко мне, — поблагодарил растроганный Позднеев.
— Ну, ладно, ладно, — потрепал его по плечу Суворов. — Ты мое доверие заслужил. Ведь только ты появился здесь, в степях, так славный подвиг уже совершил, оборонив обоз. За дело сие я представил тебя к награждению орденом Георгия.
— Благодарствую, Александр Васильевич. Но там и другие отличились, более меня достойные. Ну, вот хотя бы молодые казаки Денисов и Костин.
Суворов не дал ему договорить:
— Все знаю, голубчик. Их я представил к той же награде… А что до тебя, как я и говорил, останешься при мне офицером для особых поручений. А теперь, Анатолий, поведай, что слышал ты перед отъездом из Петербурга о делах внешних, что умышляют против России там, за границей?
У Позднеева еще сохранились в столице друзья, причастные к ведению дел иностранных, и он знал многое.
— Главнейший враг наш сейчас — Англия. Военная слава России поперек горла стоит английским политикам. Особливо опасаются они усиления флота нашего. Не по нраву им и то, что торговые суда наши бороздят черноморские волны. Вот и мечтают, чтобы Черное море внутренним турецким озером стало, ну и, конечно, чтобы турки позволили им свои торговые суда водить по тому озеру. Всячески подстрекают они Турцию развязать новую войну против нас.
— Английские политики — злостные каверзники, старинные недруги России, — сказал Суворов. — Знаешь, Анатолий, англичане невесть почему Дон полюбили: уже несколько лет в Таганроге орудует представительство большой фирмы английской «Сидней, Джемс и компания». Мнится мне: не только купцы они, но и лазутчики. Ну, Анатолий, до завтра. Отдохну малость, а потом и за дело возьмусь. — И он указал на стол: на нем лежало несколько нераспечатанных конвертов.
VII. На берегу бурной Кубани
Месяц был тусклым, затуманенным. В прорывах облаков холодным блеском сияли далекие звезды. Октябрьский ветер леденил лицо, перехватывал дыхание.
В своей палатке Позднеев приютил недавно прибывшего из Москвы и зачисленного корнетом в Нижегородский драгунский полк Александра Астахова, белокурого юношу лет восемнадцати, с девичьи нежным лицом и едва пробивающимися усами.
При свете свечи Позднеев прочитал Астахову отданный час назад Суворовым приказ войскам. В нем говорилось, что в эту же ночь весь отряд должен был незаметно для ногаев переправиться через Кубань несколько выше устья Лабы.
Суворов никогда не скрывал от солдат трудностей предстоящих боев. И на этот раз он прямо говорил о том, что переправа будет «наитруднейшей, широтой более семидесяти пяти сажен, противный берег весьма крутой, высокий, столь тверд, что шанцевым инструментом в быстроте движения мало способствовать можно… Пехоте переходить нагой, казакам — вплавь, драгунам — на лошадях, если же лошадь быстрины не выдержит, то драгунам тоже быть нагими. Артиллерию переправить на понтонных паромах… Войскам не отдыхать до решительного поражения или плена неприятеля; если он не близко, то искать его везде… Донское войско — вплавь вперед, пользуется ночью, не ожидаясь других войск…»
— Боя никак не боюсь, хотя он для меня и впервые, — озабоченно сказал Астахов, — но по правде, Анатолий Михайлович, заранее стучат у меня зубы и мурашки по спине ползают. Холод-то изрядный — ведь завтра как-никак двенадцатое октября! Стало быть, изволь переправляться в чем мать родила, да еще в темь, да еще через такую стремнинную реку…
Позднеев сказал успокаивающе:
— Да вы не расстраивайтесь заранее, Сашенька! Не так страшен черт, как его малюют. Нельзя быть таким неженкой. Вы что ж, уподобиться хотите боярину Кондареву, что на Дон послан был еще при царе Михаиле?
Забывая свои огорчения, Саша живо заинтересовался:
— А что с тем Кондаревым приключилось?
В синих глазах Позднеева пробежала усмешка.
— Мне рассказывал про то намедни есаул Рубцов — весьма неглупый казак… Кондарев должен был участие принять в морском походе казаков против турок, но казаки послали в Москву войсковую отписку, в коей сказано было: «В походе ему, Кондареву, быти не можно, потому, государь, что жил он при твоей государевой милости и человек он нежной…» Сколь много сраму потом было тому «нежному» боярину и на Дону и в самой Москве! — добавил поучительно Позднеев. — Да и с Александром Васильевичем на сей счет шутки плохи. Куда как не жалует он неженок! «Все мы — солдаты, — говорит. — Каждый офицер должен переносить стойко все трудности наравне с рядовыми воинами».
Астахов смутился:
— Да я это так, не подумавши, брякнул, Анатолий Михайлович. От других не отстану. Не придворный баловень ведь я, в самом деле.
— Ну вот и хорошо. А с Нижегородским полком и я переправу буду держать. Вместе будем. А чтоб не промерзнуть, Суворов, приказал перед переправой всем солдатам и офицерам по большой чарке водки дать, да и после переправы тоже.
Время уже близилось к рассвету, но еще была глухая, непроглядная ночь. С мерным плеском бились о каменистый берег волны. Студеный ветерок то налетал порывами, то шептал у самого уха.
В полночь начали переправу шестнадцать донских казачьих полков под командой Иловайского.
Офицеры Нижегородского драгунского полка, так же как и солдаты, раздевшись донага, готовились начать переправу.
— Холодно, ой и холодно же! — воскликнул плачущим голосом Саша Астахов, попробовав воду ногой.
