Шон смущенно потупился:
– Мы все прошли долгий путь. Жаль, что дальше наши дороги расходятся. – Он поглядел в мою сторону. – Спасибо, что помогли мне залечить раны, Эмили. Удачного путешествия.
Пока он держал меня за руку, лицо у меня продолжало пылать.
– Берегите себя, – прошептала я, склонившись ближе, чтобы посторонние не расслышали прощальных слов. – Я напишу, когда мы приедем в Эдинбург.
Подбежавший констебль прервал наши объяснения, и многое так и осталось невысказанным.
– Сержант Беккер ждет вас в доме леди Косгроув, инспектор. Он велел передать, что она не единственная.
– Не единственная?
– Именно так. Он сказал, вы поймете… и что дело срочное.
Во взгляде Шона действительно промелькнула догадка.
– Боюсь, я вынужден вас покинуть, – произнес он.
– Да, конечно, возвращайтесь к работе.
По правде говоря, мне хотелось, чтобы Шон остался, но, когда я снова потянулась к его руке, он уже спешил прочь.
Внезапно к нам через толпу зевак и газетных репортеров бросился лакей его светлости:
– Скорее! Нам давно пора ехать на вокзал! – Он словно потерял рассудок. – Распоряжения лорда Палмерстона необходимо исполнять. Ему не понравится, если вы опоздаете на поезд.
Пока нас подгоняли к экипажу, я успела услышать, как один газетчик сказал другому:
– Вон идет Любитель Опиума. Слыхал, что он говорил о туманности Ориона?
– Это новый публичный дом на Стрэнде?
– Нет, речь про ночное небо. Он сказал, что туманность похожа на череп с дыркой, сквозь которую вытекает небесное вещество. Вот что опий с людьми делает.
При виде наших скудных пожитков, привязанных на крыше кареты, неизбежность злосчастного отъезда легла мне на сердце тяжким грузом. Едва слуга успел запереть дверцу и вскарабкаться на запятки, экипаж сорвался с места и помчал вперед, поскольку кучер спешил выполнить приказ лорда Палмерстона.
Отец сидел напротив меня, не в силах унять дрожь.
– Теперь уже можно, – сказала я.
Он мгновенно извлек бутылочку с лауданумом, глотнул рубиновой жидкости, смежил веки, замер, снова открыл глаза и сделал еще один глоток. Взгляд его затуманился. Пот на лице, казалось, впитался обратно в кожу. Постепенно отец перестал бесконечно перебирать ногами в воздухе.
Если бы мы собирались поехать прямо в Эдинбург, у нас ничего бы не вышло: в такую даль поезда отправлялись лишь рано утром, чтобы доставить пассажиров ночью того же дня. Но последние недели в Лондоне ввергли отца в более глубокую, чем обычно, меланхолию. Я связываю его настроения со все возрастающей зависимостью от опиума и страхом погибнуть, если не хватит сил освободиться от этого рабства.
Та же тоска погнала отца в Манчестер, где остались отчий дом и могилы сестер. Болтливый репортер не мог знать, что изначальная причина одержимости отца черепами и вытекающей из них субстанцией кроется в давнем посмертном вскрытии, которому подвергли одну из его сестер, чтобы узнать, не стала ли необычно большая голова следствием фатальной деформации мозга. Отца преследовали кошмары, в которых он видел дыру, пробитую врачом в голове девочки.
Когда один из моих братьев, Уильям, сначала ослеп и оглох от мучительных головных болей, а вскорости умер, у него в мозгу обнаружили скопление странного зеленоватого вещества. Вскрытому черепу Уильяма тоже нашлось место в страшных видениях отца.
Экипаж свернул на север и помчался от Пикадилли к Риджент-стрит. Отец высунулся из окна и окликнул лакея на запятках:
– Какой дорогой мы едем к Юстону?
– От Риджент-стрит к Портленд-плейс. Оттуда прямо по Нью-роуд.
– Поверните, пожалуйста, на Оксфорд-стрит.
– Мы знаем дорогу.
– Мой маршрут короче. И мне нужно кое на что взглянуть.
Шум колес не скрыл от нас недовольного бормотания слуги, затем он крикнул кучеру:
– Сверни на Оксфорд-стрит!
– С чего это?
– Пассажир требует.
– Вот еще! Больше делать нечего, как ему угождать! – ответил тот, быть может не подозревая, что мы все слышим.
Тем не менее карета повернула направо, и, едва колеса застучали по Оксфорд-стрит, отец крикнул лакею:
– Остановитесь!
– Но нам пора на вокзал!
– Стойте! – повторил отец неожиданно громким для такого маленького человека голосом, удивив даже меня.
Сквозь цокот копыт донеслись проклятия кучера, но он все же остановил лошадей, насколько я могла определить, в конце Грейт-Тичфилд-стрит.
Отец открыл дверцу и шагнул наружу.
Я привычно последовала за ним.
– Нет, не выходите! – воскликнул лакей. – Вы же собирались только взглянуть! Нам нужно спешить!
В воскресенье после полудня магазины на Оксфорд-стрит не работали. Улица была пустынна, лишь несколько двуколок и экипажей с грохотом прокатились мимо и скрылись. Низкие тучи заслонили небо. Дым из каминных труб окутывал крыши домов.
Отец печально оглядел окрестности. В ранней юности он провел четыре голодных месяца на этой улице среди проституток и нищих, пытаясь пережить суровую лондонскую зиму. Одна из девушек, Энн, – ее давным-давно поглотил безжалостный город – была возлюбленной отца, еще до того как он встретил мою мать.
– Даже тогда, находясь на пороге смерти, я чувствовал себя более живым, – пробормотал он.
– Отец, пожалуйста, не говори о смерти.
– Поспешите! – крикнул лакей. – Лорд Палмерстон не простит нам, если вы опоздаете на поезд!
– Скажите его светлости, что это я во всем виноват, – ответил отец. – Передайте, что я отказался сесть в карету.
– Что вы такое говорите? – вскинулся слуга.
– Приношу свои глубочайшие извинения. Будьте любезны вернуть наши сумки в дом лорда Палмерстона. Я позже с ними разберусь.
– Нет! – запротестовал кучер.
Но отец уже удалялся по Оксфорд-стрит, направляясь в противоположную от вокзала сторону.
– Отец, не слишком ли много лауданума ты выпил? – встревожилась я, торопясь за ним. – Объясни мне, что у тебя на уме.
Мы миновали Риджент-стрит, следуя на запад. Немногие смогли бы угнаться за решительной, несмотря на короткие ноги, походкой отца, и только свободная юбка позволяла мне не отставать.
– Смерть, – произнес он.
– Ты пугаешь меня, отец.
– Чуть более семи недель назад я очнулся от своих опиумных кошмаров в полдень. Не отправься мы в Лондон, я бы, наверное, начал просыпаться на закате вместо полудня. Или, возможно, однажды избыток опиума вовсе не дал бы мне проснуться. И тогда я тоже присоединился бы к большинству. Смог бы наконец забыть ту боль, что причинил тебе, твоим братьям и сестрам. И прежде всего твоей матери… Смог забыть кредиторов, от которых нам всем вечно приходилось скрываться… забыть бедность, на которую я обрек тебя.
– Отец, ты и вправду меня пугаешь.
– Эдвард Оксфорд? – Беккер недоуменно уставился на листок, который нашел в книге покойника. – Почему вы сказали: «Господи помилуй»?
– Сколько вам было пятнадцать лет назад? – спросил Райан.
– Всего десять.
– Вы рассказывали, что выросли на ферме в отдаленной части Линкольншира. Ваш отец читал газеты?
– Он совсем не умел читать и стыдился этого, – ответил Беккер. – Когда я не был занят работой по дому, он заставлял меня ходить в школу.
– Тогда вы действительно могли ничего не слышать.
– О чем? Это как-то связано с тем письмом, что вы нашли в церкви и не хотите обсуждать со мной?
– У нас мало времени, – отрезал инспектор. – Нужно осмотреть оставшуюся часть дома.
– Не уходите от ответа. Что означает имя Эдвард Оксфорд? – продолжал настаивать Беккер. – И о чем говорилось в письме из церкви?
– Я не могу сказать.
– Вам настолько тяжело говорить?
– Нет, просто не дозволено. Только комиссар Мэйн имеет право знать.
– У вас такой мрачный вид. Случилось нечто ужасное?
– Оно случилось пятнадцать лет назад. Прошу вас, прекратите задавать вопросы, на которые я не могу ответить. Нам нужно осмотреть дом. Где остальные слуги?
Запах гнилой пищи – или кое-чего похуже – привел их к лестнице, спускающейся на кухню.
