— Может, бросишь свою затею, живи спокойненько. Мы все тебя любим. Что ты будешь где‑то скитаться, валандаться по станциям? Не езжай, живи дома. Я очень тебя прошу!
Как скучны эти уговоры! Неужели они не могут понять, что сейчас он хочет распорядиться остатками своей жизни по собственному усмотрению. И время удобное — каникулы. Ладно сидела на нем солдатская одежда, как влитая. Вместо портянок Калачев натянул на ноги шерстяные носки. Отлично! В пузатый старенький свой портфель он засунул бутылку водки и тяжелый половник — черпак.
— Может быть, ты и прав, — продолжала изумляться жена, — я тоже иногда хочу что‑нибудь выкинуть из ряда вон. Так все омерзопакостили. Хочу всем подпевалам сказать все, что думаю о них, в том числе и вечно обоссанно- му редактору, его тоже наградить горькой коврижкой,
— Вот и молодец, вот и молодчина ты у меня! А где у нас коробка монпасье, я покупал тогда, на базаре?
Татьяна порылась в кухонных ящиках, подала круглую жестяную коробку с нарисованными на ней разноцветными то ли павлинами, то ли петухами.
— Тут два часа езды, совсем ничего, — улыбнулся Калачев.
— Давай, давай, милый! Обними меня. Впрочем, это не обязательно.
Рядом с автовокзалом киоск звукозаписи источал: «Запомни меня молодой и красивой. В безумии губ и сиянии глаз».
Пусть запомнят меня молодым и красивым, — сказал сам себе Калачев, засовывая беленькую бумажку билета в карман. Молодого и красивого солдата никто не узнавал. Зато он сам заметил директора местного Дома быта Само- хина, кучерявого, улыбчивого. Директор садился в тот же автобус, что и Калачев. Бог с ним. Хотя надо подальше от него держаться. В крайнем случае можно поиграть, сказать, что он племянник учителя Владимира Петровича Калачева. Впрочем, директор ни на кого не обращал внимания, он долго застегивал тесемки на своем саквояже.
Вне всякого сомнения, Луценко живет в этой самой станице Луговой. Эту станицу, название ее он запомнил на всю жизнь. Луценко, когда благодушничал, всегда закатывал глаза:
— Ццц, какой у нас пэ — эрсик цветет! — юморил сержант. — Как у рядового Калачева попка. Приезжай, Калачев, угощу пэрсиками, приезжай в Луговую.
— У тебя, землячок, спички не найдется? — дернул Калачева за обшлаг шинели директор Дома быта Само- хин. — Замок заело.
Калачев вздрогнул:
— Не курю.
Самохин равнодушно улыбнулся служивому:
— На побывку?..
Калачев кивнул и отвернулся к окошку. В который раз он прокручивал в голове сценарий будущей встречи.
— Звали, — спросит он, — в гости, пэрсиков покушать? Письмецо от вас пришло, товарищ сержант?!
Тот заморгает глазами, побелеет. Конечно побелеет, руки затрясутся. Будет сперва на коленях ползать, причитать: «Какие сейчас персики?»
— Компотику подавай, — весело прикрикнет Калачев, — выпьем, закусим, побалакаем о солдатской жизни, вспомним о пехоте, о родной роте.
А если порезче, без присловий выхватить из портфеля черпачок и — по башке его. И исчезнуть. Пусть судьба сама распоряжается жизнью сержанта Луценко. Укокошит его и ладно. Выживет сержант — греха меньше будет. Что, Калачев, для тебя теперь тюрьма? Ты — свободный человек! Калачева, конечно, больше устраивал первый вариант. Засунет в рот леденец, порасспросит о гражданской жизни. Не обрыдла ли? Почему в армии прапором не остался? Пусть у Луценко в брюшке тоже похолодеет, пусть он тоже продрогнет до мозга костей. И есть еще третий вариант, самый — самый артистичный. Играть так играть. Весь мир — драматический театр имени Вер- гилиуса Веревки. Маленькие комедии и маленькие трагедии. Он — Каменный гость. И у Каменного гостя есть одна штучка, завернутая в целлофан. На всякий случай, просто для куражу. Купил Калачев на толчке эту черную восхитительную штуковину, удобную, нужную вещь. Станица Луговая была как две капли воды (…при чем капли?) похожей на его станицу. Те же хатенки на окраине, а в центре — казарменные постройки для люда приезжего. Седой щербатый старичок с облупленным лицом тыкал пальцем в воздух, объяснял, как пройти «к Луценкам».
— В своей хате живет. Он судью возит. Все знают судью Ивана Палыча.
Плотоядно как‑то чавкала грязь под солдатскими сапогами, весело светило солнышко, и калитка сержанта Луценко взвизгнула по — заговорщицки озорно. На стук на крыльцо веранды вышла женщина в линялой вязаной кофте. Наверное, жена. А потом показался из‑за ее спины хозяин. Трудно было узнать в нем форсистого Луценко. Седой, заросший щетиной, суетливый.
— Вы к кому? — заглянул в глаза отставной сержант. И тут же замялся, что‑то мелькнуло в его глазах, голос рыхлый:
— Кала — чев? Ка — а-алачев?
Желтые глаза. Он, точно. В глазах вспыхнул то ли испуг, то ли удивление:
— Калачев, что ли?
— Он самый!.. — твердо ответил Калачев. И как бы пососал леденец: «Ццц. Принимай гостей… Ццц… Тот самый».
— А какой же? Нисколько не изменился. Почему же в солдатском?
— Порадовать тебя, посидим — повспоминаем дела давно минувших лет, преданья старины глубокой… Ццц…
«Вот она, радость‑то, предчувствие радости», — мелькнуло в голове у Калачева. — Ногти грязные, пальчики дрожат.
— Тоня! Тоня! Антонина Михайловна? — ловит руку жены Луценко. — Посмотри‑ка кто пришел. Наш! Из армии… Это какой же подарок! Сколько лет не виделись! Сколько лет, Володя?
— Двадцать, — коротко отрезал Калачев. Сердце у него готово было выскочить из грудной клетки.
— Заходи, дорогой, гостем будешь! Заходи, любезный! С детишками познакомлю, у меня их много. Мы скромненько живем, а вот детишками Бог наградил. Правда, их сейчас дома нет. Один в институте учится, в педагогическом. Ты ведь тоже учитель?
Откуда такая осведомленность?
— Заходите, пожалуйста! — поддержала мужа блеклая женщина.
— Для того и приехал, — милостиво улыбнулся К&ла- чев. — Ццц. Я и гостинец вашим детишкам привез.
Он расстегнул портфель и достал оттуда коробку сосательных конфет.
— Они большие, дети‑то, — угодливо частил Луценко, — они больше горькое употребляют. Вечером вот с работы явятся. А ты у нас переночуешь?
— Если позволите.
— Ник — куда не отпустим, ник — куда, — Луценко схватил Калачева за полу шинели и потянул в дом. Прыть появилась. Маскарад! В солдатском — это же надо! Хи — хи — с!
«Чеховская персона, — подумал Калачев, — надо будет его раздразнить, а то скучновато».
Зашел. И увидел в доме старый комод, желтый, еще из досок сбитый, самодельные стулья, тоже желтые, потрес- канные. Увидел нечто вроде ковра над пружинным, бугристым диваном.
— Тонечка, ты что‑нибудь на стол собери!
Калачев поставил на стол бутылку «Столичной».
— Сообразим, — потер руки Луценко.
— И вспомним, — в тон ему продолжил Калачев.
Он скинул шинель, сел на шаткий стул. Что‑то в атмосфере этой нищеты ему окончательно не нравилось. Спросил:
— А персики у вас есть?
— В подвальчике. Компот! Хозяйка накрутила сорок банок, хотя и с сахаром того… трудновато.
Хозяйка исчезла.
— Побежала в летнюю кухню за закусочкой, — сообщил Луценко.
А ведь Калачев забыл как звать своего бывшего командира. Все помнит, а имя из головы вылетело.
— Саша меня зовут, Александр Егорович, — прочитал мысли Луценко, — в армии недосуг было знакомиться..
— Да уж! — вздохнул Калачев. И замолчал.
Молчал и хозяин. Кажется, он справился с собой, пальцы на клеенчатом столе лежали спокойно:
— Счас принесет.
Калачев молчал.
— Ты где сейчас? Я слышал, что учителем.
Ведь знает. Владимир Петрович Калачев кивнул.
— А я вот у судьи шофером работаю. Судья, Иван Палыч, человек справедливый. Если ему что‑нибудь надо, то я в доску расшибусь. Вот по весне неделю назад огород у него копал. Ну и что? Я знаю, что все оплатится. Я ему огород, а он — отгулы. За руку все время здоровается. Скажи, Володя, как тебе удалось так помолодеть?
— Хммм… Ццц… Я с того света явился к тебе, сержант. С того самого света. Меня уже на земле нет давно, а я вот явился. Черти прислали!
— Да ну! — жалко скривился Луценко. — Шуточки у тебя! Ты у нас всегда Хазановым был.
— Я и сейчас Хазанов. Юмор продолжим.
— Какой — гакой юмор? То — оня! Антонина, где тебя носит, давай закусочку!
— Жена далеко, не скоро придет. Муж да жена — одна сатана, — тихим голосом произнес Калачев.
Эта пословица и подхлестнула отставного сержанта. Он вскочил, кинулся было к двери.
— Постой! — резко приказал Калачев. — Постой, поговорим.
— Посидим, — вяло согласился Луценко.
— Сейчас я тебя в черпаки буду принимать, — зевнул, пососал леденец Калачев.
— Эт‑то как?
— А ты что, забыл как? Забыл, миленький? Напомню… Но вначале снимай штаны!
— Да ты чего, с ума что ли сошел? Да вы чего? Я жаловаться буду. У меня шофер — судья. Я водитель у судьи. За хулиганство дают.
