— Не согласен.
— Это потому, что молодой. Возьмите, к примеру, записку вашего отца, в записке — ложь, ложь, ложь — гнусная экзальтация. Мне это ваше письмо не нужно. Оно только раздражает.
«Обидно за отца, — подумал Калачев и одернул себя, — за какого отца? За себя? Зря приезжал…»
Она поглядела на Калачева долгим серым взглядом. Вопросительно.
— Сейчас я кофе поставлю, посидите пока.
Она ушла. Калачев огляделся. До этого он был занят только своими чувствами и разговором с ней. Он огляделся и понял, что она еще более одинока, чем он. Можно это определить даже по обстановке в комнате, по разношерстности ящиков, стульчиков. Нет никакой гармонии. И это у кого? Как она была последовательна и целостна! Все вещи' тогда были продолжением ее тела.
На полках — книги самые разные, собраны без системы. А еще учительница! У людей, определивших свою цель, не так все, не так. Она принесла кофе, разлила его по чашкам и тут же закидала Калачева вопросами. Стиль ее теперешнего поведения похож на Татьянин. Вопрос — ответ, сама задает — сама отвечает.
— Но как сказать — не любила? Все девушки нашего факультета немного чокнутые. Они заранее начертали свою судьбу в соответствии с судьбой какого‑то книжного героя или героини. Там — Наташи Ростовой, Лизы, Настасьи Филипповны.
— Вы — Настасья Филипповна?
— Да, я Настасья Филипповна, только пародия на Настасью Филипповну, карикатура.
«Как же она может перед незнакомым человеком говорить такое?»
— Наговариваете на себя, — Калачев отрицающе замахал ладонью.
— Минуты две всего я любила вашего отца. Он мне показался витязем без тигровой шкуры. Было и такое. А потом он мне стал совершенно ненужным. Он мне всегда казался ограниченным, каким‑то чудиком. Из героев Василия Шукшина.
— Но мой отец не ограничен. Он много знает… знал, — запротестовал. — Он был первоклассным пчэтом. Вы ведь знаете его стихи: «Упаду на колени. Над пропастью падать»?
— Да, вы правы. Но мне не нужны были поэты! Мне нужны были тогда крепкие парни с железными мышцами, с белыми острыми зубами хищников, да и жизнь нравилась роскошная.
— Опять наговариваете.
— С какой стати! Вы ведь, Андрей, посторонний человек. Сейчас сядете в поезд и тю — тю! И вот я вам сообщаю, как на духу, как на исповеди. Мне некому об этом говорить. У меня этих ребят с белыми зубами было видимо- невидимо. В месяц по пять — десять. Тогда ведь иммунодефицита не боялись. И я над всеми смеялась. Извиняюсь за грубость, по — иному не скажешь — была я самой настоящей 6…Ю…
— А потом?
— Потом — суп с котом. Вышла замуж за Дантиста. Он был самым противным из моих знакомых. Пил крепенько. И я вышла за него по принципу «назло кондуктору куплю билет».
Она жалко улыбнулась.
— Понимаете вы это, Андрей?
— Кое‑как, — отставил он в сторону чашку. Он понял, что совершенно ничего не понимает. Полный аут. Кто она? Красавица! Серые глаза, ослепительная кофточка. Он приехал сюда из‑за какого‑то отца. Нуда, отца? Отец письмо прислал?
— Сейчас все по — другому, иные времена, иная молодежь. Вот если поехать в город, где ваш отец жил… туда хочу… поглядеть. Мой‑то муж загнулся. От пьянки. Деньги для нас с дочкой колотил, а сам того…
«Соблазнительная, очень соблазнительная, — думал Калачев, — но о муже — такими словами! «Загнулся»!»
— Нет проблем, можем — в город. Будем кутить, — откликнулся он довольно смело.
— Правда, я — старушка?
— Бальзаковский возраст! — ввернул Калачев, он ощутил себя пошляком. Пора решать, кто он такой: Владимир Петрович или выдуманный Андрей. Он — Андрей и тысячу раз — Андрей. И надо спешить, так как он ощутил в себе очередной толчок и почувствовал, что фирменные кроссовки его стали великоваты. Он теперь понимал, что нельзя верить ничему, нельзя верить ее словам. Хотя бы вот этим словам о городе. Впрочем, кто знает?
— А я перерою в шкафу все старенькое, студенческое. Найду черную юбку и белую кофту. Мода ведь возвращается. Так, Андрюша? Можно мне вас называть на «ты»?
— Конечно, буду рад.
Хорошо было бы погладить ее по ладони, по этой гибкой ладони.
— Нырнем в мое прошлое с тобой? Дня на два? Никто меня не хватится.
— Меня тем более.
— Мы поедем туда. Возьмем такси. Ты, Андрей, будешь покупать мне цветы. Будешь, Андрей?
— Мы устроимся в гостинице. В «Интуристе». Переплатим, а устроимся.
— В вечернем ресторане вы, Андрей, двадцать пять минут будете глядеть мне в глаза. Безотрывно, как демон. А потом, выпив по последнему бокалу шампанского, мы поднимемся наверх, в номер… Хотите еще кофе?
Он кивнул. Она возбужденно продолжала:
— Мы пойдем к моим студенческим друзьям. Ты ведь — копия отца, подразним их.
Калачев опять кивнул. Она сбилась на «вы».
— Вы будете читать стихи: «Ночь цыганкой с вопросом. Свеча лихорадит». Иди‑ка сюда, Андрюша, поближе! Поближе!
Калачев подсел к ней на диван, взял ее подрагивающую руку. Она плакала!
— Ха — ха! Я никого не любила. И отца твоего не любила ни минуточки. Да он — ноль без палочки. Этот Дантист, фуфломицин и все сто тридцать три богатыря. Жеребцы, кони! Погладь, Андрюша, мою руку!
Он погладил. И испугался. Ему показалось, что она сумасшедшая. Вот откуда и молодость. Сумасшедшие не стареют. А кто в этом мире нормальный? Он прижал ее ладошку к своей щеке.
Она дико взглянула на Калачева:
— Никуда мы не поедем… Знаешь что… Знаешь что?
Он понял, что это совершенно иная женщина, ту девушку в зыбких песках времени никогда не найти. Но и эта, иная, несмотря на свои сорок лет, непредсказуема. Только ему надо поторапливаться и скользить дальше. Скользить и таять.
— Пока, милая, — сказал он тихо. Губами пошевелил. Она ждала его исчезновения.
— Я вспомнила, наконец, отца тврего. Ты на него абсолютно не похож.
Он подхватил чемодан и толкнул дверь.
— Возвращайся, когда хочешь, — крикнула ему вслед хозяйка.
Конечно, он вернется. И может быть, останется здесь навсегда. Она ведь ничему не удивляется, сумасшедшая. Только надо сбегать в магазин, купить какие‑нибудь другие брюки, обувь поменьше, рубашку. А потом вернуться.
Он отыскал магазин: купил что надо. И опять «двойкой» поехал к ее дому с красной крышей. Он сошел там, где надо. Вот и мусоросвалка, десятилетняя куча. Налево должен быть дом. Увы, дома не было. Того дома не было. Ни с красной, ни с зеленой, ни с серо — буро — малиновой крышей. «Обознался», — решил Калачев и проехал еще две остановки. Вон там, кажется, знакомый забор. На столбике калитки — ржавая кастрюля без дна. И опять не ее дом.
Что‑то творится с его головой. Калачев схватил за руку какую‑то девчонку, которая тащила за веревку бычка:
— Дорогая, милая… Перепелкина? Учительница? Из вашей школы? Тут живет? По литературе она?
Девочка не испугалась, а прилежным голосом ответила, что нет у них в школе никаких Перепелкиных. Она всех учителей литературы знает, потому что сама во всех олимпиадах участвует. И в своей школе знает учителей, и в соседней.
— Как же так? — закричал на девочку Калачев.
— Вы что‑то перепутали.
— А как на вокзал попасть?
— Садитесь на автобус «двойку», — девочку уже утягивал за собой теленок.
Калачев заметил скамейку возле какого‑то перекошенного домика. Может, здесь Дантист проживает? Он сел, положил на колени чемодан, щелкнул замками. Так: тетрадка со стихами — не пригодилась. Зубная щетка, паста. «Стальные зубы», — вспомнил он ее объяснения. Паспорт. Он открыл красную книжечку, полистал документ. На фотографии был изображен лысый человек с надменным выражением лица. Неприятная особа — Владимир Петрович Калачев. Калачев повертел документ, еще раз открыл, с отвращением взглянул на снимок и швырнул паспорт в высокую траву, в бурьян. Пока что он знал, куда надо ехать. Пока он знал, надо это записать на бумажке. Шпаргалку приготовить. Он вывел в тетрадке: «Куда надо ехать». Адрес: Старосельский район, деревня Вязовка. Калачева Нина Михайловна.
Это он отправляет себя, как бандероль, к своей собственной матери. Ремешок часов ослаб. Часы болтались на запястье. Он еще раз открыл чемоданчик, достал складной нож, проколол шильцем дырку на ремешке. Теперь хорошо. Надолго ли хватит дырочки? Надо было написать в тетрадке о том, как себя вести. Что если он все забудет? Вот ведь сидит на скамеечке. И все вокруг чужое. Где он? Словно выстрелили им откуда‑то. Все вокруг обманчиво и зыбко. Только что была какая‑то женщина в черной юбке с мягкими губами. Была девочка с теленком. Чей‑то паспорт. Крыша, крашенная комбайновой краской. Отец у него, у Калачева, погиб, разбился на машине, врезался в дерево. Отца звали Владимир Петрович. Вот его записочка любимой девушке, которую надо выкинуть вслед за паспортом. Слишком уж записочка грязная. Она может загрязнить его карман. Карман новых джинсов. И штанины, конечно, надо подвернуть. Что это он брюками пыль подметает? А теперь — на вокзал, на вокзал. И туда. Там лучше всего. А то он здесь совсем заплутается, утонет в речке или его растерзают бродячие собаки.
