«Былое нельзя воротить, и печалиться не о чем…»
Былое нельзя воротить, и печалиться не о чем,у каждой эпохи свои подрастают леса…А все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичемпоужинать в «Яр» заскочить хоть на четверть часа.
Теперь нам не надо по улицам мыкаться ощупью.Машины нас ждут, и ракеты уносят нас вдаль…А все-таки жаль, что в Москве больше нету извозчиков,хотя б одного, и не будет отныне… А жаль.
Я кланяюсь низко познания морю безбрежному,разумный свой век, многоопытный век свой любя…А все-таки жаль, что кумиры нам снятся по-прежнемуи мы до сих пор всё холопами числим себя.
Победы свои мы ковали не зря и вынашивали,мы всё обрели: и надежную пристань, и свет…А все-таки жаль – иногда над победами нашимивстают пьедесталы, которые выше побед.
Москва, ты не веришь слезам – это время проверило.Железное мужество, сила и стойкость во всем…Но если бы ты в наши слезы однажды поверила,ни нам, ни тебе не пришлось бы грустить о былом.
Былое нельзя воротить… Выхожу я на улицу.И вдруг замечаю: у самых Арбатских воротизвозчик стоит, Александр Сергеич прогуливается…Ах, нынче, наверное, что-нибудь произойдет.
Последний мангал
Тамазу Чиладзе,
Джансугу Чарквиани
Когда под хохот Куры и сплетни,в холодной выпачканный золе,вдруг закричал мангал последний,что он последний на всей земле,мы все тогда над Курой сиделии мясо сдабривали вином,и два поэта в обнимку пелио трудном счастье, о жестяном.
А тот мангал, словно пес – на запахорехов, зелени, бастурмы,качаясь, шел на железных лапахк столу, за которым сидели мы.
И я клянусь вам, что я увидел,как он в усердье своем простом,как пес, которого мир обидел,присел и вильнул жестяным хвостом.
Пропахший зеленью, как духами,и шашлыками еще лютей,он, словно свергнутый бог, в духанес надеждой слушал слова людей…
…Поэты плакали. Я смеялся.Стакан покачивался в руке.И современно шипело мясона электрическом очаге.
Красные цветы
Ю. Домбровскому
Срываю красные цветы.Они стоят на красных ножках.Они звенят, как сабли в ножнах,и пропадают, как следы…
О эти красные цветы!Я от земли их отрываю.Они как красные трамваисреди полдневной суеты.
Тесны их задние площадки —там две пчелы, как две пилы,жужжат, добры и беспощадны,забившись в темные углы.
Две женщины на тонких лапках.У них кошелки в свежих латках,но взгляды слишком старомодны,и жесты слишком благородны,и помыслы их так чисты!..
О эти красные цветы!Их стебель почему-то колет.Они, как красные быки, идут толпою к водопою,у каждого над головою рога сомкнулись, как венки…
Они прекрасны, как полки,остры их красные штыки,портянки выстираны к бою.
У командира в кулаке – цветок на красном стебельке…Он машет им перед собою.Качается цветок в руке, как память о живом быке,как память о самом цветке,как памятник поре походной,как монумент пчеле безродной,той благородной,старомодной,летать привыкшей налегке…
Срываю красные цветы.Они еще покуда живы.Движения мои учтивы,решения неторопливы,и помыслы мои чисты…
Оловянный солдатик моего сына
Игорю
Земля гудит под соловьями,под майским нежится дождем,а вот солдатик оловянныйна вечный подвиг осужден.
Его, наверно, грустный мастерпустил по свету невзлюбя.Спроси солдатика: «Ты счастлив?»И он прицелится в тебя.
И в смене праздников и буден,в нестройном шествии вековсмеются люди, плачут люди,а он всё ждет своих врагов.
Он ждет упрямо и пристрастно,когда накинутся трубя…Спроси его: «Тебе не страшно?»И он прицелится в тебя.
Живет солдатик оловянныйпредвестником больших разлуки автоматик окаянныйбоится выпустить из рук.
Живет защитник мой, невольносигнал к сраженью торопя.Спроси его: «Тебе не больно?»И он прицелится в тебя.
Дорожная фантазия
Таксомоторная кибитка,трясущаяся от избыткабылых ранений и заслуг,по сопкам ткет за кругом круг.
Миную я глухие реки,и на каком-то там ночлегемне чудится (хотя и слаб)переселенческой телеги скрип,и коней усталых храп,и мягкий стук тигриных лап,напрягшихся в лихом набеге,и крик степи о человеке,и вдруг на океанском бреге —краб, распластавшийся как раб…
С фантазиями нету сладу:я вижу, как в чужом раю,перемахнув через ограду,отыскивая дичь свою,под носом у слепой двустволкиободранные бродят волки…Я их сквозь полночь узнаю.
А сторож-то! Со сторожихойс семидесятилетней, тихой!Они под жар печной – бока,пока созревшей облепихой
дурманит их издалека,пока им дышится, покаим любопытны сны и толки,пока еще слышны им волки,и августа мягка рука,пока кленовый лист узорныйим выпадает на двоих…
Вот так я представляю их,случайный Бог таксомоторный,невыспавшийся, тощий, черный,с дорожных облаков своих.
Замок надежды
Я строил замок надежды. Строил-строил.Глину месил. Холодные камни носил.Помощи не просил. Мир так устроен:была бы надежда – пусть не хватает сил.
А время шло. Времена года сменялись.Лето жарило камни. Мороз их жег.Прилетали белые сороки – смеялись.Мне было тогда наплевать на белых сорок.
Лепил я птицу. С красным пером. Лесную.Безымянную птицу, которую так люблю.«Жизнь коротка. Не успеешь, дурак…» Рискую.Женщина уходит, посмеиваясь. Леплю.
Коронованный всеми празднествами, всеми боями,строю-строю. Задубела моя броня…Все лесные свирели, все дудочки, все баяны,плачьте, плачьте, плачьте вместо меня.
Последний Пират
В районной пивной, на сквозном ветерке,гуляет Последний Пират.С малиновым камнем в старинной серьгеидет он в последний парад.
Десятая кружка, добра как вдова,плывет, подбоченясь, к нему,и вобла срывает с себя кружева,готова уже ко всему.
И пена пивная дрожит на столах,и брызги слетают с руки,и красные рыбки в зеленых глазахсвои совершают круги.
Все денежки пропиты. Руки на стол!Я сам из последних плачуи сам поминаю соленый простори как ординарец шучу,что прокляли б мы наш исхоженный шари сами бы сдохли с тоски,когда б не малиновый этот пожарсеребряной этой серьги,когда б не улыбки буфетных ворон,не пенье фабричной трубы,когда б не качался под нами перрон,как палуба нашей судьбы.
Старый флейтист
Идут дожди, и лето тает,как будто не было его.В пустом саду флейтист играет,а больше нету никого.Он одинок, как ветка в поле,косым омытая дождем.Давно ли, долго ли, легко ли —никто не спросит ни о чем.
Ах, флейтист, флейтист в старом пиджаке,с флейтою послушною в руке,вот уж день прошел, так и жизнь пройдет,словно лист осенний опадет.
Все ниже, глуше свод небесный,звук флейты слышится едва.«Прости-прощай» – мотив той песни,«Я все прощу» – ее слова.Знать, надо вымокнуть до нитки,знать, надо горюшка хлебнуть,чтоб к заколоченной калиткес надеждой руки протянуть.
Ах, флейтист, флейтист в старом пиджаке,с флейтою послушною в руке,вот уж год прошел, так и век пройдет,словно лист осенний опадет.
В городском саду
Круглы у радости глаза и велики у страха,и пять морщинок на челе от празднеств и обид…Но вышел тихий дирижер, но заиграли Баха,и все затихло, улеглось и обрело свой вид.
Все стало на свои места, едва сыграли Баха…Когда бы не было надежд – на черта белый свет?К чему вино, кино, пшено, квитанции Госстрахаи вам – ботинки первый сорт, которым сносу нет?
«Не все ль равно: какой земли касаются подошвы?Не все ль равно: какой улов из волн несет рыбак?Не все ль равно: вернешься цел или в бою падешь тыи руку кто подаст в беде – товарищ или враг?»
О, чтобы было все не так, чтоб все иначе было,наверно, именно затем, наверно, потомуиграет будничный оркестр привычно и вполсилы,а мы так трудно и легко всё тянемся к нему.
Ах, музыкант мой, музыкант, играешь, да не знаешь,что нет печальных и больных и виноватых нет,когда в прокуренных руках так просто ты сжимаешь,ах, музыкант мой, музыкант, черешневый кларнет!
Молитва
