«Я никогда не витал, не витал…»
Оле
Я никогда не витал, не виталв облаках, в которых я не витал,и никогда не видал, не видалгородов, которых я не видал.И никогда не лепил, не лепилкувшин, который я не лепил,и никогда не любил, не любилженщин, которых я не любил…
Так что же я смею? И что я могу?Неужто лишь то, чего не могу?И неужели я не добегудо дома, к которому я не бегу?И неужели не полюблюженщин, которых не полюблю?И неужели не разрублюузел, который не разрублю,узел, который не развяжу,в слове, которого я не скажу,в песне, которую я не сложу,в деле, которому не послужу…в пуле, которую не заслужу?..
Четыре года
С. Орлову
Четвертый год подрядвойна – твой дом, солдат.Но хватит, отгудела непогода.Есть дом другой —там ждут и там не спятчетыре года, четыре года.
Здесь словно годы дни,а там в окне – огнигорят, не позабытые в походах…Когда б вам знать,как мне нужны они —четыре года, четыре года!
Когда кругом темно,светлей твое окно…Пора, пора, усталая пехота!Есть много слов,но я храню одночетыре года, четыре года.
Ленинградская музыка
Пока еще звезды последние не отгорели,вы встаньте, вы встаньте с постели, сойдите к дворам,туда, где – дрова, где пестреют мазки акварели…И звонкая скрипка Растрелли послышится вам.
Неправда, неправда, все – враки, что будто бы старятстаранья и годы! Едва вы очутитесь тут,как в колокола купола золотые ударят,колонны горластые трубы свои задерут.
Веселую полночь люби – да на утро надейся…Когда ни грехов и ни горестей не отмолить,качаясь, игла опрокинется с Адмиралтействаи в сердце ударит, чтоб старую кровь отворить.
О, вовсе не ради парада, не ради награды,а просто для нас, выходящих с зарей из ворот,гремят барабаны гранита, кларнеты оградысвистят менуэты… И улица Росси поет!
Как я сидел в кресле царя
Век восемнадцатый. Актерыиграют прямо на траве.Я – Павел Первый, тот, которыйсидит России во главе.
И полонезу я внимаю,и головою в такт верчу,по-царски руку поднимаю,но вот что крикнуть я хочу:
«Срывайте тесные наряды!Презренье хрупким каблукам…Я отменяю все парады…Чешите все по кабакам…Напейтесь все, переженитеськто с кем желает, кто нашел…А ну, вельможи, оглянитесь!А ну-ка денежки на стол!..»
И золотую шпагу нервноготовлюсь выхватить, грозя…Но нет, нельзя. Я ж – Павел Первый.Мне бунт устраивать нельзя.
И снова полонеза звуки.И снова крикнуть я хочу:«Ребята, навострите руки,вам это дело по плечу:смахнем царя… Такая ересь!Жандармов всех пошлем к чертям —мне самому они приелись…Я поведу вас сам… Я сам…»
И золотую шпагу нервноготовлюсь выхватить, грозя…Но нет, нельзя. Я ж – Павел Первый.Мне бунт устраивать нельзя.
И снова полонеза звуки.Мгновение – и закричу:«За вашу боль, за ваши мукисобой пожертвовать хочу!Не бойтесь, судей не жалейте,иначе – всем по фонарю.Я зрю сквозь целое столетье…Я знаю, что я говорю!»
И золотую шпагу нервноготовлюсь выхватить, грозя…Да мне ж нельзя. Я – Павел Первый.Мне бунтовать никак нельзя.
«Затихнет шрапнель, и начнется апрель…»
Затихнет шрапнель, и начнется апрель.На прежний пиджак поменяю шинель.Вернутся полки из похода.Хорошая нынче погода.
Хоть сабля сечет, да и кровь все течет —брехня, что у смерти есть точный расчет,что где-то я в поле остался…Назначь мне свиданье, Настасья.
Все можно пройти, и все можно снести,а если погибнуть – надежду спасти,а выжить – как снова родиться…Да было б куда воротиться.
В назначенный час проиграет трубач,что есть нам удача средь всех неудач,что все мы еще молодые,и крылья у нас золотые.
«Он, наконец, явился в дом…»
Он, наконец, явился в дом,где она сто лет вздыхала о нем,куда он сам сто лет спешил:ведь она так решила и он решил.
Клянусь, что это любовь была.Посмотри – ведь это ее дела.Но, знаешь, хоть Бога к себе призови,все равно ничего не понять в любви.
И поздний дождь в окно стучал,и она молчала, и он молчал,и он повернулся, чтобы уйти,и она не припала к его груди.
Я клянусь, что и это любовь была.Посмотри – ведь это ее дела.Но, знаешь, хоть Бога к себе призови,все равно ничего не понять в любви.
«Нацеленный глаз одинокого лося…»
Нацеленный глаз одинокого лося.Рога в серебре, и копыта в росе.А красный автобус вдоль черного леса,как заяц, по белому лупит шоссе.
Шофер молодую кондукторшу любит.Ах, только б автобус дошел невредим…Горбатых снопов золотые верблюдыупрямо и долго шагают за ним.
Шагают столбы по-медвежьи, враскачку,друг друга ведут, как коней, в поводах,и птичка какая-то, словно циркачка,шикарно качается на проводах.
А лес раскрывает навстречу ворота,и ветки ладонями бьют по лицу.Кондукторша ахает на поворотах:ах, ей непривычно с мужчиной в лесу!
Сигнал повисает далекий-далекий.И смотрят прохожие из-под руки:там красный автобус на белой дороге,у черного леса, у синей реки.
Божественное
Когда с фронтона Большого театра,подковами бронзовыми звеня,стремительно скатывается квадригаи мчится в сумерках на меня,я вижу бег ее напряженный,она – уже рядом, невдалеке,там – белокурый Бог обнаженный,вьюгой февральскою обожженный,с поводом ненадежным в рукеизгибается на передке.
Стужей февраль пропах и бензином.Квадрига все ускоряет бегпо магазинам, по магазинаммимо троллейбусов, через снег,чтобы под дикий трезвон уздечкипрочно припасть на все временак розовым россыпям сытной гречки,к материкам золотого пшена,чтоб со сноровкою самой будничнойи с прилежанием на челемеж пьедесталом своим и булочнойв уличной кружить толчее…
С Духом Святым и Отцом и Сыномпо магазинам… по магазинам…
Храмули
Храмули – серая рыбка с белым брюшком.А хвост у нее как у кильки, а нос – пирожком.И чудится мне, будто брови ее взметеныи к сердцу ее все на свете крючки сведены.
Но если вглядеться в извилины жесткого дна —счастливой подковкою там шевелится она.Но если всмотреться в движение чистой струи —она как обрывок еще не умолкшей струны.И если внимательно вслушаться, оторопев, —у песни бегущей воды эта рыбка – припев.
На блюде простом, пересыпана пряной травой,лежит и кивает она голубой головой.И нужно достойно и точно ее оценить,как будто бы первой любовью себя осенить.
Потоньше, потоньше колите на кухне дрова,такие же тонкие, словно признаний слова!
Представьте, она понимает призванье свое:и громоподобные пиршества не для нее.Ей тосты смешны, с позолотою вилки смешны,ей чуткие пальцы и теплые губы нужны.Ее не едят, а смакуют в вечерней тиши,как будто беседуют с ней о спасенье души.
Фрески
1. Охотник
Спасибо тебе, стрела,спасибо, сестра, что так ты круглаи остра,что оленю в горячий боквходишь, как Бог!Спасибо тебе за твое уменье,за чуткий сон в моем колчане,за оперенье, за тихое пенье…Дай тебе Бог воротиться ко мне!Чтоб мясу быть жирным на целую треть,чтоб кровь была густой и липкой,олень не должен предчувствовать смерть…Он долженумеретьс улыбкой.
Когда окончится день,я поклонюсь всем богам…Спасибо тебе, Олень,твоим ветвистым рогам,мясу сладкому твоему,побуревшему в огне и в дыму…О Олень, не дрогнет моя рука,твой дух торопится ко мне под крышу…
Спасибо, что ты не знаешь моего языкаи твоих проклятий я не расслышу!О, спасибо тебе, расстоянье, что яне увидел оленьих глаз,когда он угас!..
2. Гончар
Красной глины беру прекрасный ломотьи давить начинаю его, и ломать,плоть его мять, и месить, и молоть…И когда остановится гончарный круг,на красной чашке качнется вдругжелтый бык – отпечаток с моей руки,серый аист, пьющий из белой реки,черный нищий, поющий последний стих,две красотки зеленых, пять рыб голубых…
Царь, а царь, это рыбы раба твоего,бык раба твоего… Больше нет у него ничего.Черный нищий, поющий во имя его,от обид обалдевшего раба твоего.
Царь, а царь, хочешь, будем вдвоем рисковать:ты башкой рисковать, я тебя рисовать?Вместе будем с тобою озоровать:Бога – побоку, бабу – под бок, на кровать?!
Царь, а царь, когда ты устанешь из золота есть,вели себе чашек моих принесть,где желтый бык – отпечаток с моей руки,серый аист, пьющий из белой реки,черный нищий, поющий последний стих,две красотки зеленых, пять рыб голубых…
3. Раб
