Кульман говорит: “определить канон это значит сказать: мы отныне отказываемся рассматривать как норму другие предания, не зафиксированные письменно апостолами.”[84] Однако мы не видим ничего подобного в церковной литературе эпохи установления “канона.” Мы, напротив, видели, что святой Василий видит и иные, литургические апостольские предания, отнюдь не зафиксированные в новозаветном кодексе. Кульман постулирует идентичность апостольского предания и апостольских писаний. Он отождествляет высшую норму с единственной нормой. О том, что существовали и иные нормы веры, нам часто напоминает святой Василий Великий: будем веровать так, как мы крещены; правило молитвы да будет правилом веры. Наша молитва обращена к Троице — Отцу, Сыну и Духу Святому — так и признаем как апостольскую веру Их единосущность и равнобожественность.
Хорошо, Церковь установила Писание как правило веры. Но разве означает это, что после этого она должна была потерять свой голос? Разве издание учебника русской грамматики налагает вето на появление стихов Пушкина или романов Достоевского? Нельзя противоречить канону. Но нельзя противоречить и правилам русского языка. Делает ли установление правил речи излишним последующее развитие литературы? Разве признание посланий Павла богодухновенными позволяет пренебрежительно отнестись к творениям святых Отцов, обогащенных множеством благодатных даров, о чем свидетельствует церковная история.
Именно верный “духовный инстинкт Церкви”[85] отобрал канон Писания. Протестанты (например, К. Барт), говорят, что сами Писания заставили Церковь признать себя. Их внутренняя убедительность была такова, что Церкви не оставалось другого выбора. Однако если предположить, что при определении канона Церковь руководствовалась не внутренним ощущением святости, а чисто доктринальными соображениями, если предположить, что не веяние Духа, уже знакомое ей по собственному опыту, опознавала она в Писаниях, а лишь удостоверяла с помощью апостольского авторитета свое вероучение — то и книги многих других христианских писателей можно было бы включить в состав Писания. Они ведь тоже правильно говорят о Христе! Не истинность, а святость почувствовала Церковь в канонических книгах. А ощущение святости — это уже отнюдь не дело разума только.
Только исторический нигилизм и отсутствие соборного измерения в протестантском сознании делает неизбежным их постоянное дробление — и именно по вопросам библейской экзегетики.
Предание обеспечивает правильность понимания Писания.
Как расплывается понимание Писания вне комментирующей его традиции — сегодня можно и не говорить особо: пример сотен сект, настаивающих на чистоте своего “евангелизма,” а в то же время утверждающих прямо противоположные вещи — у всех налицо. Протестанты уверяют, что они живут точно по Писанию и ясно понимают Слово Божие. Но если бы это было так — не было бы сотен сект, настаивающих на своем евангелизме и проповедующих противоположные вещи. Адвентисты отрицают бессмертие души (а баптисты, ссылаясь на ту же Библию, его признают). “Свидетели Иеговы” (в отличие от адвентистов) не считают Христа Истинным Богом. Пятидесятники не признают за христиан всех тех, кто не приходит вместе с ними в состояние экстаза… Феномен, известный во всех религиозных традициях мира: единство текста определяется исключительно единством традиции его толкования. И нет никакого “конфессионализма” в словах Хомякова: “Ты понимаешь Писание поскольку ты хранишь Предание.”[86]
И здесь — в заключение разговора о соотношении Предания и Писания — стоит отметить, что понимать Предание как способ толкования Писания хоть и недостаточно, но тоже полезно.
Библия исторична. Это история народа Божия, а не отдельных пророков. Новый Завет — история Церкви (от ее рождения в тихом призыве Христа до ее завершения в бурном огне Апокалипсиса), а не сборник проповедей Иисуса. Этого-то исторического дыхания и доверия к действию Бога в истории людей и лишен протестантский фундаментализм. Он говорит: незачем всматриваться в дыхание Духа в людях, в истории, давайте изучать только слово Бога. Но слово Божие обращено именно к человекам…
Когда человек пытается толковать или просто пересказывать Евангелие, его речь более говорит нам о нем самом, чем о Евангелии. Выбор комментируемых мест и сам комментарий, интонация разговора и конечные выводы — все это зависит от опыта и культуры человека. И тот факт, что у нас есть не одно Евангелие, а четыре, и называются они — “Евангелие от… “ — уже само это говорит о том, что любой пересказ Благой Вести Христа неизбежно интерпретативен. Можно даже сказать с большим усилением: если бы кто-то мог ежедневно прочитывать Евангелие целиком, то он каждый день читал бы его с несколько новым пониманием, ибо под воздействием Богодухновенного текста сам читающий меняется, растет, умудряется. Вот почему Церковь призывает всех регулярно читать Священное Писание.
Однако важно еще учесть насколько близко понимание данного читателя собственно Божиему, Авторскому Замыслу Священного Писания. Ведь искусство механического переконструирования классического текста известно давно. В эпоху поздней античности появился даже особый жанр “гомероцентонов”: желающие из поэм Гомера выдергивали отдельные строки и с их помощью составляли вполне негомеровские сюжеты. Из Вергилия некий Осидий Гета смастерил собственную трагедию “Медея.” Соорудить внешне эффектный самодел из Библии тоже не составляет труда. Уже святой Ириней сравнивает еретиков с создателями гомероцентонов или с людьми, которые составляют образ собаки или лисы из кусочков мозаики, которая представляет царя (Против ересей, 1-9-4 и 1-8-1).
На какие строки Библии обращает внимание проповедник или богослов — зависит от его личной установки и духовного опыта. Особое значение этот опыт (то есть степень внутренней христианизации сердца и ума проповедника) приобретает при сопоставлении ветхозаветных предписаний и евангельских заповедей. Какие из ветхозаветных установлений остались в силе после пришествия Благодати — классический предмет богословских споров (можно напомнить хотя бы требование адвентистов седьмого дня отказаться от празднования воскресенья ради соблюдения субботы). Потому и наставляет апостол Петр, что “никакого пророчества в Писании нельзя разрешить самому собою” (2 Петр. 1:20).
В семинарском фольклоре ходит рассказ о нерадивом ученике, которому на экзамене по латыни предложили перевести с латыни слова Христа: “Дух бодр, плоть же немощна” (spiritus quidem promptus est, caro autem infirma). Ученик, который, очевидно, грамматику знал лучше, чем богословие, предложил следующий перевод: “Спирт хорош, а мясо протухло”! Итак, как перевод, так и истолкование текста всегда зависят от духовного опыта человека.[87]
И нетрудно догадаться, что грек, еврей или египтянин третьего века слышали в Евангелии нечто иное, чем, скажем, американец двадцатого века. А если эта разница неизбежна — то как выбрать интерпретацию, которая и исторически и духовно была бы адекватна вере первых христианских общин?[88]
Православие сквозь века пронесло то осмысление проповеди Иисуса из Назарета, которое они почерпнули от первых поколений христиан. Конечно, этот изначальный опыт обогащался и дополнялся, что-то в нем временами слабело, а другое вспыхивало ярче — но эта непрерывность понимания сохранена.
И человек, который возьмет в руки беседу “О смысле христианской жизни” святого XIX века Серафима Саровского или сборник речений преподобного Силуана Афонского (ХХ век), и сравнит их с беседами преподобного Макария Египетского (IV век) или Игнатия Богоносца (II век), согласится с замечанием О. Мандельштама о том, что “у каждой истинной книги нет титульного листа.” Православный может читать Златоуста — и даже не догадываться о том, в каком веке жил этот учитель; он будет читать Ефрема Сирина и не осознавать, что держит в руках труд не грека и не русского, а сирийца… Вообще это действительное чудо, что православная экзегетика смогла сохранить свою самоидентичность на протяжении двух тысячелетий и на пространстве десятков народов и культур. Чудо состоит в том, что, будучи образом миропонимания, взращенным в совершенно определенной и специфичной культурной среде (Восточная Римская Империя), православие не закоснело в ней, а смогло вдохновлять совершенно разные народы и порождать новые культуры. Византия осталась в прошлом. Церковь живет и ныне.
Протестантское искажение Писания.
Традиция ежедневного прочтения Евангелия и исторически древнее и духовно плодотворнее, чем попытки реконструкции, предпринимаемые американскими миссионерами на стадионных “Фестивалях Иисуса” и телеэкранах. Это — именно их видение Евангелия. Решил однажды Джимми Свагерт в телепроповеди пересказать евангельскую притчу о безумном богаче (Лк. 12:13–20). Кульминационный момент в его интерпретации выглядел так: “Тогда Господь похлопал его по плечу и сказал: “Глупец, сегодня ночью ты умрешь!”[89] Услышав такое — невольно задумаешься: американские ли протестанты живут и учат “строго по Евангелию” или Евангелие они читают “строго по-американски.”
