Потом всё-таки замолкаю. Но только потому, что больше не могу издать ни звука. Я выкричалась полностью. Во рту пустота, а в глазах что-то есть. Кажется, слёзы.
– Паулина. Моя Паулина, – говорит Тот Человек. – Я так по тебе скучал, котёнок Маули, – говорит он.
Я молчу. Тот Человек обнимает меня тёплыми руками, гладит, прижимает к себе, ерошит мне волосы. Я стою неподвижно, как столб, и смотрю в даль, в бесконечную даль. Перед глазами всё плывет. Я не знаю, что делать.
– Маули, котёнок, – говорит Тот Человек. – Ты здесь. Наконец-то ты здесь.
А мне хочется оказаться далеко-далеко отсюда. Это запредельно неправильно – быть здесь и чтобы Тот Человек меня обнимал. Ведь он получил меня сейчас забесплатно, с доставкой на дом, нисколько не напрягаясь. Я, как дура, стою у него под дверью, а он ездит на велике с какой-то женщиной и смеётся, и шутит, и, наверное, печёт для неё лучшие в мире блинчики с вонючим сыром и маулиновым вареньем. И тут я – прям вишенка на торте, пожалуйста, обнимай и щебечи, как сильно по мне скучаешь. Ложь, обман и врррраньё!
Я не отвечаю. Ничего не отвечаю. Вокруг тишина, слышно только дыхание Того Человека, жужжанье насекомых да чириканье птиц. Я молчу.
И тут посреди тишины раздаётся голос Пауля:
– Здрасти.
Тот Человек поднимает глаза, Пауль полсекунды глядит ему в лицо, а потом переводит взгляд на самую интересную в мире вещь – носы своих ботинок.
Ричи громко дышит, Ленни и Рой втянули в панцири всё, что можно втянуть. Пауль так и держит их в руках, словно каменные гамбургеры. Он говорит:
– Я – Пауль.
– Здравствуй, Пауль, – говорит Тот Человек, убирает с моего плеча одну тёплую руку и протягивает её Паулю.
Тот секунду колеблется, потом правой рукой суёт Ленни подмышку.
Хочу крикнуть «Не надо!» – но уже поздно. Да и не могу я ничего из себя выдавить. Ни слова не могу произнести. Любое слово будет неверным, оно задрожит в воздухе, как дрожу я, вся насквозь. Удивительно, почему на меня не нападает Мяв, почему не душит ярость, а только всё кружится? Почему руки-ноги не наливаются силой, не превращаются в когтистые лапы, почему я не могу пошевелиться, почему плачу, вместо того чтобы плеваться огнём и пускать дым из ушей?
– Ты, значит, Паулинин друг? – спрашивает Тот Человек.
Носы ботинок Пауля трутся один о другой. На полсекунды он поднимает взгляд на меня и говорит заикаясь:
– Я д… д… думаю… наверно… да?
– Это замечательно, – говорит Человек, он всё ещё держит руку Пауля в своей и пожимает её, как в замедленной съёмке. – А меня зовут…
ору я. Резко поворачиваюсь, вырываюсь из объятий Того Человека и бегу. Бегу, мчусь, несусь сама не знаю куда, просто бегу, бегу, бегу, ничего не вижу, ничего не понимаю, слышу только стук своих ботинок по булыжникам и стук в груди, и ещё как где-то далеко позади что-то кричит Тот Человек.
Потом замечаю, что рядом со мной мчится Ричи, язык на плечо. Значит, Пауль тоже рядом, мне не пришлось слышать душераздирающее имя Того Человека, мы почти в безопасности. Краешком глаза вижу, как взлетают руки Пауля – вверх-вниз, вверх-вниз… Господи, думаю я, Ленни и Рой, вы сегодня попали в настоящий черепаший луна-парк!
Моя мама – самая тёплая в мире, от неё исходит жар, по которому я могу узнать её среди миллионов, он совершенно особенный, у него свой собственный запах. Я лежу рядом с мамой на кровати, она гладит меня по голове.
– Что ж такое случилось, Паули? – спрашивает она.
Но я всё ещё не могу говорить. Могу только лежать рядом с ней и дрожать.
Горло болит, кричала-то я о-го-го как.
На улице уже ночь, а мы сидим при свете, на него слетаются бабочки, комары, мошки, они бьются в окно, хотят к нам, в Пластикбург. Какие же насекомые всё-таки глупые, думаю я. Вообще не чувствуют стиля. Как только где-нибудь зажигается свет, они тут как тут: эй, свет, вот и мы, нам всё равно, что тут всё из пластика и вообще ни красоты, ни уюта. Странные существа. Я бы лучше в темноте сидела.
Потом – незнаюсколькопрошловремени – открываю рот и шепчу:
– У Пауля есть собака. Ричи зовут.
Мама смеётся.
– Это же замечательно, – говорит она. – Ричи – отличное имя.
Я киваю и медленно, по-черепашьи, поворачиваюсь к маме.
– Мам, – шепчу я. – Тот Человек. Мы там были. Мы его видели.
На мамином лице остаётся только тень улыбки, она смотрит на меня, гладит по щеке и ждёт.
– Он ехал на велосипеде.
– Ты с ним говорила? – спрашивает мама.
Я негодующе вскидываю голову, с жаром шепчу:
– Нет! – И тут же снова падаю на подушку. – Он всё поломал, мам, – шепчу я. – И так уже всё поломал. А сегодня он ещё хуже…
Мама лежит рядом и ждёт. Просто ждёт, ни о чём не спрашивая. Я знаю, ей не всё равно, но она пытается сделать вид, что это так, ведь это было её решение. Или, по крайней мере, ей хочется, чтобы я в это верила.
– Он ехал на велосипеде… с какой-то женщиной. И делал так, знаешь… руками и плечами… И взял её с собой в Мауляндию. Это всё из-за неё! Представь, мам, может, она ходила босиком по нашему полу и садилась на гимнастический диван! Может, отмечала на двери свой рост! Понимаешь?
Мама долго смотрит на меня, прижимает к себе, обнимает, я слышу стук её сердца.
– И вы не поговорили? – спрашивает она. – Так и не поговорили?
– Мама, – отвечаю я, – я лежу тут, с тобой, в Пластикбурге. Так что догадайся сама.
– Не будь так жестока к нему, – говорит она.
Что?! Ушам своим не верю.
– Если я не буду с ним жестока, тогда кто? Ты всегда такая милая, мам, но толку от этого ноль. С ним все ужасно милые, а он – разрушитель и идиот, Человек без имени. Он сто раз мог всё поправить, но даже не попытался! И только потому, что я твоя дочь, я даю ему ещё один шанс – самый-самый последний.
Глава 16
Сногсшибательная тайна
Сегодня просто идеальный день: и воскресенье, и солнышко светит. Мы сидим в садике и всё время на что-нибудь натыкаемся, за что-нибудь цепляемся: ногами за стол, руками за живую изгородь, вилками и ложками за тарелки. Потому что в Пластикбурге всё крошечное, как в кукольном доме. В садике умещаемся только мы вдвоём и стол со стульями, с точностью до миллиметра. Ну и между чашками и блюдцами остаётся ещё место для жужжащих шмелей. Я успокоилась, снова вернулась в себя. И голос опять на месте. А Тот Человек – ну его! Пусть печёт блинчики, кому хочет.
Оглядываюсь вокруг, потом смотрю на маму и говорю:
– Знаешь, а в Пластикбурге вовсе не так уж плохо. Главное – что мы с тобой вместе.
Мама улыбается мне, нижняя губа у неё подрагивает. Вообще-то с такими заявлениями надо поосторожней: они и самую сильную женщину могут выбить из колеи. А в последнее время мама очень ранимая и грустная – ничего удивительного, я понимаю, мне тоже очень грустно. Она не хочет этого показывать, изображает сильную женщину, ну и ладно, не буду её смущать. И я продолжаю:
– Я тут провела небольшое расследование, и знаешь, что мне удалось выяснить? – На пару секунд замолкаю, но паузу не затягиваю. – Я узнала, почему тут в Пластикбурге всё так устроено. Оказывается, это была квартира для больной женщины. Тут жила женщина, которая сидела в инвалидном кресле, и ей нужен был пандус вместо лестницы, чтобы заехать в дом, а внутри – длинные ручки, для окон и всего. И знаешь, теперь меня всё это больше не раздражает. Тут ведь всё со смыслом, а не для того, чтобы меня позлить или потому что у кого-то вкуса не хватило… Только я вот чего не понимаю, мам, – почему именно мы здесь поселились? Наверняка есть много людей, которым нужно именно такое жильё, а его заняли мы. Надеюсь, мы этот дом ни у кого не отняли.
– Ах, Паули… – говорит мама, вздыхает и отпивает глоток кофе. Она подтягивает коленки к груди и ставит кружку сверху. – Ты всё правильно поняла. Ты права, в такой квартире должен жить тот, кому нужны все эти приспособления. Но…
Мама делает паузу, глядит в небо, высоко в небо, потом снова опускает взгляд и смотрит на меня, в глазах у нее снова слёзы. Но она старательно натягивает на губы улыбку:
– Ох, у меня в горле вот такущий комок…
Долго смотрит в кружку, а когда наконец начинает говорить, голос у неё дрожит так, как дрожал бы мой, если бы я вчера осмелилась заговорить с Тем Человеком.
– Но… – говорит она, – мы ничьё место не занимаем. Мы переехали из Мауляндии, потому что мне стало очень трудно ходить по лестнице.
Я смеюсь.
– Да ты что, мам, ты же совсем ещё молодая!
