били, родственников он не видел года четыре, насколько я знаю, – несчастный парень, предоставленный сам себе, не имеющий ориентиров, страдающий расстройством личности, неконтактный…
– Вы говорите о нем как о жертве, – удивился Алексис.
– Жертве своей патологии? Несомненно. Судя по его немногим рассказам о себе, жизнь у него была, можно сказать, чертовски паршивая. Поймите меня правильно, мне тоже Жозеф Селима не казался ангелом: лгун, импульсивный, безответственный, лишенный эмпатии, угрызений совести, – короче говоря, абсолютный социопат.
– Он долго у вас лежал? – спросила Людивина.
– Много раз лежал по несколько недель.
– Принудительно по решению суда?
– В первый раз – да. А потом по собственному желанию. Я думаю, ему здесь нравилось. Ну… насколько человеку может нравиться мысль, что его лечат от психического заболевания. Здесь, в отличие от других мест, он находил людей, готовых его выслушать. Он отсиживался, приходил в себя и вдруг снова исчезал.
– А с другими пациентами общался? – спросил Алексис.
– Нет, он держался в стороне. Жозеф был молчун. Меня он отличал, между нами даже возникло подобие дружбы, доверие. Но я был одним из немногих его контактов.
– А с остальным медперсоналом как? Может, выходил на улицу покурить с санитарами? Клеился к медсестрам?
– Думаю, вы не совсем представляете, каким был Жозеф Селима. Ведь мы говорим об одиночке, настоящем социопате. Человеке, способном просидеть десять дней, никого не видя, даже не открывая рта. Ему не было скучно, наоборот! Он совсем не пытался кому-то понравиться или даже найти сочувствие. Если нужна сигарета – требовал ее, и все. Он вырос в среде, где не было любви, где семейное общение ограничивалось поркой ремнем и криками, – представьте, какой характер в результате получился.
Тут вмешалась и Людивина:
– Вы не знаете, были ли у него знакомые на стороне?
– Он об этом не говорил. Парень жил одним днем, он, знаете ли, был не из тех, кто планирует будущее. Он встречался с какими-то мужчинами и женщинами, но у него не было друзей, если вы об этом. Я думаю, он бы сказал мне, если бы кто-то был.
Алексис открыл рот, чтобы задать новый вопрос, но Людивина опередила его:
– Давно он лежал тут в последний раз?
– В начале года, кажется. Восемь или девять месяцев назад. Он пробыл дней десять-пятнадцать, я не помню.
– И в каком состоянии? – спросил Алексис.
– Усталый. Вымотанный. Селима приезжал к нам пару раз в год, когда ему становилось совсем невмоготу.
– Он тогда не говорил вам о мрачных мыслях, тяге к убийству? – поинтересовалась Людивина.
– Мрачные мысли у него были все время. Что же касается тяги к убийству, то нет, он о таком не упоминал. Но его тайный мир был как дебри Амазонки – темная, непролазная чаща!
– И с тех пор вы ничего о нем не слышали?
Встреча плавно переходила в допрос. Два жандарма чередовали вопросы, не давая Галену ни минуты покоя, и доктор начал терять терпение.
– Нет, ничего, – сказал он со вздохом.
– Вы знаете, на что он жил? – спросил Алексис.
– Случайная работа, оплачиваемая черным налом, и, между нами, наверняка кражи или грабежи. У него явно не было больших потребностей, кроме как выкурить косяк, к тяжелым наркотикам он никогда не притрагивался, тут я ему верю. Насколько я знаю, ни квартиру, ни коммунальные услуги он никогда не оплачивал.
– А где жил?
– В каком-то сквоте, в Сен-Дени. Ну, по крайней мере, мне так всегда говорил.
– Вы знаете адрес?
– Он должен быть в моих записях, я могу найти, и, если вы оставите мне мейл, секретарь пришлет вам…
– Лучше прямо сейчас, – не отставал Алексис.
Психиатр пристально посмотрел на молодого жандарма.
– Мы расследуем ряд убийств, – пояснил Алексис. – Не исключено, что Жозеф Селима связан с убийцами. Каждый час на счету, пока эти ребята на свободе.
Гален глубоко вздохнул, с шумом втянув воздух через ноздри:
– Я сделаю все, что смогу. Подождите меня в вестибюле.
* * *
Простая табличка с названием городка. Никакой границы, отделяющей его от таких же по соседству. Городишко без каких-то особых отличий. Городишко, который рос, как недолюбленный ребенок в большой семье, без внимания и ласки. Какие-то детали и пласты быта сбились вместе без логики и связи, без желания или любви – этого главного связующего раствора для прочной, долговременной спайки. Старые линялые фасады, здания с облупившейся краской, полусгнившие остовы домов, а рядом – современные сверкающие башни, отсутствие эстетики, плотный строй высотных домов, а возле них пустыри, где растет лишь мусор и всякий хлам.
Один из многих городишек департамента Сена-Сен-Дени.
Алексис смотрел на проплывающие мимо окна, – словно бесконечная пленка кинофильма, они отражались в стеклах маленького «пежо». И сердце снова сжималось при мысли о детях, живущих в этих трущобах. Они росли в полуразрушенных кварталах и привыкали любить свою клетку, они дрались за свою территорию. Каким же отверженным надо быть, чтобы полюбить такое место. Местная шайка становилась их семьей. Заменой семьи. Чтобы просто жить. Чтобы чувствовать себя живым. Быть частью клана. Неужели в этих высотках не нашлось родителей, способных дать детям базовые ценности, чтобы те не искали их в насилии?
«Что за избитое клише…» – подумал Алексис, покачав головой.
От работы у него иногда голова шла кругом. Порой он прибегал к подобным упрощениям и потом вечерами вспоминал, удивляясь и ужасаясь самому себе. И задумывался, до чего он дойдет с годами. Когда накопится усталость. Притупятся чувства. Он станет выбирать прямолинейные выводы, решения, лежащие на поверхности, искать удобных козлов отпущения, чьи лица можно поставить на судебный бланк с изображением Марианны, символа Французской республики. Конечно, не стоит обелять личность преступника, но все же. Нельзя искать легких путей. Словно ты стоишь на краю пропасти и чувствуешь, как нарастает головокружение, как засасывает пустота, и хочется рухнуть в нее, потому что так проще, не нужно бороться, сражаться, есть простой выход – плыть по течению. Поддаться зову пустоты. Отречься. Выбрать простое решение после стольких лет борьбы, попыток разрубить гордиев узел черно-белых суждений, свойственных политическим партиям, СМИ, расхожим мнениям.
На этом играли экстремисты. На усталости, вымотанности. Иногда Алексис боялся, что его работа подтолкнет его к такому упрощенному радикализму. Слишком близкий контакт с насилием приводил к тому, что человек тонул в нем. В каком-то смысле он понимал Ришара Микелиса, который бросил все, отказался от того, к чему имел настоящий дар. Чтобы сохранить себя. Любить близких. Сберечь ту крупицу любви, которую не задавило в нем насилие.
Людивина сбавила скорость и въехала в переулок, обрамленный ужасно ветхими двухэтажными домами. Проехав ржавый ангар из листового железа,
