Непостижимая разумом тайна мира переполняла его, и эта переполненность замыкала его уста. Говорил Ефим редко, мало, все больше сидел в той странной позе, которая сама собой сложилась, еще тогда, когда он обнаружил себя за тысячи верст от Соловков в кулундинской степи.
Однажды хозяйка занедужила, слегла. Ефим зашел к ней в горницу, что он делал чрезвычайно редко, (обычно сидел в своей странной позе в угловой комнате), и Марии Спиридоновне поначалу казалось, что он, вот так сидя и «окочурится», а потом привыкла. Так вот, зашел к ней и срывающимся голосом сказал:
– Ты, голубушка – (он её никак иначе не называл), пожелай мне здоровья и исцеления того, что у тебя болит. Но только пожелай все душой, искренне.
Очень та удивилась:
– Что ты, Ефимушка! Рази я когда тебе плохого желала? Это ты мне пожелай здоровья, авось Господь услышит твои молитвы.
Так «отразилась» её искренняя доброта и вернулась обратно. Уже вечером встала Марья Спиридоновна, словно и не болела только что.
– Диво ты совершил, Ефимушка. Чудо. Видно, и вправду тебя Господь слышит, – хозяйка, не знала, чем угостить-накормить своего исцелителя.
– Не я, голубушка, не я исцелили тебя, а ты сама себя исцелила. Люди-то от злобы, от не доброты своей болеют. Злобой от Бога отодвигаются, а добротой придвигаются.
Больше говорить он не стал: и так сказал много.
Только наполовину поверила Мария своему постояльцу, а язык её уже разнес весть по округе, и потянулись болящие, и скорбящие в дом за исцелением. Так, мало, помалу из тех, кого исцелил Ефим, образовалось общество без названия и без особой цели, просто из удивления способностям Ефима. Наиболее начитанные придумывали разные новомодные объяснения типа экстрасенсорики, особого энергетического поля. Постепенно из отрывочных слов Ефима начиналось складываться особое учение о целящей доброте.
Соседи Марии Спиридоновны очень настороженно отнеслись к постояльцу, да и соседями их назвать можно было с известной натяжкой: дома стояли не в улицу, а самым причудливым образом, чаще всего «соседкались» огородами, разве что Кузьмины на особинку были. Этот дом был в тридцати метрах от дома Марии Спиридоновны, и потому Аглая Кузьмина была одной из поклонниц Ефимки, её сын Виктор каждое лето приезжая на каникулы, часами проводил время, в общении с ним.
По окончании университета Кузьмину предложили в Томске аспирантуру, и все семейство переехало в этот город. С Кузьминым мы еще встретимся на страницах этого расследования.
Но вот странность, почитатели Ефима, желая добра друг другу, не исцеляли друг друга, и приходилось все-таки обращаться к врачам, да и Ефим не исцелял всех подряд, иные уходили от него неисцеленными. Почему Ефим отказывал в лечении, он не объяснял, отказывал, как ножом отрезал:
– Не могу! Не буду!
Поскольку люди, в основном, желали злого, то Ефим страшно страдал от этого, так как, отражаясь от него, зло усиливалось.
Не раз и не два он плакал горькими слезами, называя себя распространителем «чумы» и «проказы», и редко когда радовалось его сердце. Но подлинное горе для Ефима было впереди и скрыто было от него тайным помыслом Отца небесного.
Вот в этот-то дом и постучался тогда Адамов, не понимая сам, зачем пришел. Встретил его в дверях Ефим.
– Пришел, пришел, – проворковал он из глуби груди, идущими словами, как голубь перед голубкой и от тона, и тембра его голоса, Адамову сделалось спокойно и хорошо, только раз, когда он открывал калитку и вступил в ограду дома того, словно ледяной водой окатило его страхом, но прошло моментально.
– И как было тебе не прийти, голубь мой, когда промыслитель Господь о том подумал.
Ефимка провел его, по полутемному коридору, в угловую комнату, где во весь угол был сделан иконостас.
– Садись, вот тут. – Он указал на низенькую табуретку, а сам сел, напротив, на круглый вязаный коврик все в той же странной позе, заложив пятки ног на голени.
Адамов смотрел на него и ждал объяснений, зачем этот странный человек позвал его к себе.
– Объяснить хочу, что случилось с твоим другом. – Пояснил Ефим. – Хотел сказать большее, но понимаю, что этого делать не следует. Почему? Поймешь сам. Скажу только, что когда ты к жизни проснешься, тогда я отойду из мира сего.
Адамов, сделал было, попытку что-то сказать, но Ефимка жестом руки остановил его:
– Молчи и не требуй объяснений. Видел ли ты, как зеркало отражает от себя свет? Знаю, видел. Вот так же и я отразил удар твоего друга, когда он бросил его из мысли своей к действию. А я ведь предупреждал, что «не получится». Понимаю. Непонятно. Однако мир устроен так, что он зло и добро отражает от людей многократно. Задумывался ли ты над очевидным, но необычайно редкостным в мире явлении?
Ефимка посмотрел в глаза Адамова и усмехнулся. Усмешка была печальной и горькой.
– Я вот о чем речь-то веду. Казалось бы, уж чего практичней желать соседу, да и всем вокруг, удачи, здоровья, счастья? Казалось бы, если вокруг тебя живут люди счастливые, довольные, то и тебе от их счастья и довольствия что-то да перепадет. А теперь загляни в себя: много ли людей радуются удаче другого? Много ли людей желают благополучия другому человеку? Напротив, люди завидуют и желают другому человеку недоброго. Когда вокруг тебя злые, несчастные люди, то, что перепадет тебе? Вот, собственно, и все, что я хотел сказать и зачем звал. А ехать тебе нужно срочно в город Прокопьевск. Почему, узнаешь сам.
– Как срочно? – Переспросил Адамов, проглотив застрявший в горле ком. Он как-то сразу поверил всему тому, что говорил этот странный человек.
– Ну, месяц-два-три. – Уточнил Ефим, вставая с пола.
И так сильно сказал, так веско, что лишил всяческого разумения Адамова. Вот так Адамов попал в Прокопьевск, где и женился, обзавелся семьей.
Ефим Лоскутов еще пятнадцать годочков прожил в том доме по улице «Высокой». На пятнадцатом году его пребывания в Новоалтайке отошла в мир иной Мария Спиридоновна, и остался Ефимка один.
Поскольку политическая жизнь в России, в очередной раз за сто лет, развернулась, как та избушка на курьих ножках, «к лесу передом, а к народу задом», то и народ озлобился, ожесточился, и все меньше и меньше людей получали от Ефима исцеление. Бывшие его почитатели как-то сами собой растворились в этой кутерьме, исчезли.
Жители окрестных домов, осатаневшие от реформ, считали Ефима колдуном, «тварью, вышедшею из бездн ада», поскольку вокруг дома Ефима незримо и неслышно сгустилось такое плотное облако несчастий – похлеще и похуже Чернобыльской радиации, так что жить рядом стало невмоготу.
Для самого Ефима наступили дни и месяцы беспрерывного душевного страдания, перед которым муки телесные ничто: ведь сильные, непереносимые волей человеческой боли всегда прерывает смерть, а душевная боль смертью не избывается, а длится и длится, покуда не рассыплется в прах душа.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
